Эдуард Ферхаген

«Мистер Ферхаген, я читала, что...», – начала я, когда мы сели разговаривать в маленькой комнате в отделении педиатрии. Но профессор не дал мне закончить, показав нетерпеливым жестом, что уже понял, о чем я хочу спросить:

– Давайте сразу условимся. Далеко не все, о чем пишут газеты – правда. Поэтому, если вы не против, я сам расскажу, что именно у нас происходит. А потом вы зададите свои вопросы.

– Говорите.

– Журналисты употребляют слово «убийство». Его вы никогда от меня не услышите. «Убийство» – нечто совсем иное, совсем не то, что я делаю. Я хочу попробовать приоткрыть перед вами завесу и показать, с чем сталкиваются детские врачи в Голландии и во всем мире. Вы можете сказать, что возмущены и хлопнуть дверью. Но чтобы иметь мнение по этому вопросу, прежде всего вы должны знать, в чем суть. Итак: дети иногда рождаются с тяжелыми недугами. Против которых бессильны врачи. Естественно, мы все равно пытаемся лечить. До того момента, пока не понимаем, что лечение бессмысленно, а ребенок терпит такие адские муки, что даже у опытных, казалось бы, все повидавших педиатров по телу мурашки. И тогда принимается решение не терзать больше ребенка, дать ему спокойно уйти.

– Но ведь это же не эвтаназия.

– Нет. В то же время есть очень небольшая группа детей – в Голландии их рождаются 10–15 ежегодно, – чьи страдания даже после прекращения лечения затягиваются. Понятно, что они умрут, у них нет шансов выжить. Но это может случиться через день, а может, через неделю или через месяц. Перед родителями и перед медперсоналом встает вопрос: а имеют ли смысл эти страшные боли? Взрослый попросил бы прекратить их любой ценой, но маленький ребенок говорить не может. Имеем ли мы право заставлять его терпеть? Я говорю вам – нет. И мы делаем то, что можно назвать ускорением смерти. Мы даем наркотики. Поверьте, нигде в мире, ни в одной клинике не оставляют ребенка один на один с нечеловеческой болью.

– То есть эвтаназия младенцев применяется повсеместно?

– Да, я утверждаю это. Только врачи держат свои действия в тайне. Допустим, в Голландии педиатры прибегают к ней примерно 15 раз в год. Это не последствия моего «Протокола», это происходит на протяжении десятилетий. Единственное, что делаю я – требую, чтобы такие решения принимались открыто. Доктор должен доложить обо всем, куда следует, и быть подвергнутым проверке. Пока у нас лишь один из пяти случаев получает огласку.

– Это и есть причина появления «Гронингенского протокола»?

– Мы хотим, чтобы было известно о каждом случае. И коль скоро в год 15 раз педиатры вынуждены вызывать смерть, у них должно быть право делать это на законном основании. Не я изобрел процедуру ускорения смерти. Два исследования – в 1995-м и в 2001 годах – подтвердили, что 15 случаев в год – цифра постоянная. Говорят, будто я убиваю детей? Повторюсь: я только призываю педиатров к правдивости и хочу добиться для них легитимности. Я объясняю им, как идет следствие по таким случаям, и прошу коллег просто быть честными в своих показаниях. Мы подаем им в этом смысле пример, у нас очень большой госпиталь, один из крупнейших в Голландии, и мы наблюдаем здесь очень много детей. Мы ускоряем смерть, но мы же и помогаем следствию разбирать эти случаи. Мы говорим следователям: если вы сочтете это убийством, накажите нас по всей строгости, а если нет – оставьте в покое.

– Тем не менее среди голландских врачей нет единства даже по поводу эвтаназии взрослых. Некоторые так и говорят: «Я не могу. Рука не поднимается».

– Что я могу сказать? Вот у вас есть дети?

– Да.

– А теперь представьте, что ваш ребенок мучается, и никакой перспективы нет. Вы бы заставили его пройти все круги ада, или?..

– Не знаю. Я не могу вот так сейчас ответить. Профессор Ферхаген, но ведь сколько раз врачи выносили человеку приговор, а он потом выздоравливал вопреки всему?

Тут дверь кабинета открылась, и в комнату вошел пожилой врач в очках. «Профессор Питер Сауэр, – представил его Ферхаген. – Если вы не против, он присоединится к нам. Кстати, он был в той группе врачей, которая еще в 1992 году поднимала вопрос о принятии парламентом закона, разрешающего эвтаназию новорожденных. Так что «Гронингенский протокол» – отнюдь не первая попытка, она просто получила наибольший резонанс». «Мы говорили о чудесных выздоровлениях пациентов, которых «приговорили» врачи», – обернувшись к коллеге, пояснил Ферхаген.

«Вот оно что, – снисходительно улыбнулся Сауэр. – Боюсь, у русских и голландцев разные представления о чудесах. Однажды русская женщина привезла ко мне сына, которому ваши врачи вынесли, как вы выражаетесь, приговор. Я вылечил мальчика. Он жив, здоров, бегает. Как, по-вашему, это чудо?».

– Пожалуй.

– А для меня – просто работа, – ответил Сауэр.

– Но и голландская медицина не безупречна. Не случайно в Нидерландах с горькой усмешкой шутят, что врачей в первую очередь учат говорить: «Все не так плохо». И – «примите парацетамол». Одну мою знакомую лечили таким образом. Случайно она оказалась в командировке в Берлине. Там произошел приступ. «Еще несколько дней, – сказал вырезавший ей аппендицит немецкий хирург, – и вам нужно было бы заказывать место на кладбище».

– Как я понял, вы о возможных ошибках в диагнозе? – переспросил доктор Сауэр. – При современной диагностике и уровне педиатров это встречается не так уж часто. Впрочем, закон о легализации эвтаназии как раз для того и нужен, чтобы решение о судьбе маленького пациента принимал не один врач, тайком и за занавеской. А чтобы по каждому случаю собирался консилиум из пяти независимых специалистов. Они бы и выносили вердикт.

– А если мнение одного разойдется с мнением четверки?

– Вердикт будет отложен до тех пор, пока комиссия не примет его единогласно.

– Однако этот закон правительство Голландии не хочет принимать уже больше 10 лет.

– В 1997 году министр здравоохранения пообещала в парламенте, что закон, смывающий с нас клеймо убийц, будет принят. Потом она ушла со своего поста. Министры меняются, и каждый обещает, но ничего не делает. Мы чувствуем себя обманутыми. И требуем справедливости.

– Министры, может быть, боятся общественности? Она не на вашей стороне. Вы ведь ожидали, г-н Ферхаген, что станете, мягко выражаясь, не популярны со своим «Гронингенским протоколом»? Некоторые называют вас не иначе, как «монстром».

– А кто называет? – откликнулся Эдуард Ферхаген. – Если вы имеете в виду ту чудовищную статью под заголовком «Этот врач гордится тем, что убил четверых детей», то я оставляю ее на совести журналиста. Он приехал не для того, чтобы понять мои идеи, он искал «клубничку». И нашел, надергав из моего рассказа цитат, которые сильно при том исказил. А в Голландии вы подобных статей не увидите. Когда заметка о «Гронингенском протоколе» появилась в нашей городской газете, читателей попросили высказаться. И 99% заявили, что согласны со мной.

– Среди них не было местного католического епископа Вима...

– Эйка?

– Вы его, разумеется, знаете.

– Еще бы!

– «То, что делает профессор Ферхаген – дарвинистский кошмар и преступление против законов Бога», – так говорит о вас епископ.

– И это я знаю. В последнем номере церковного вестника, издаваемого Ватиканом, проводятся параллели между моими действиями и теми экспериментами нацистских врачей, о которых мир узнал на Нюрнбергском процессе. Послушайте, я не занимаюсь экспериментами! Не надо параллелей с прошлым. И я приглашаю всех, кто воспринимает меня негативно, в том числе нашего местного епископа и Папу Римского, приехать ко мне и для начала хотя бы понять, о чем идет речь. Но они так и не приехали, а лишь проклинают меня с амвона. Я приглашал также коллег-врачей и работников прокуратуры – прокурор Гааги, кстати, приезжала. И раз после ее визита я все еще на свободе, значит, наверное, дело обстоит далеко не так, как его пытаются представить плохо информированные люди вроде епископа Эйка.

– А что говорят ваши коллеги из других стран?

– Они поддерживают меня. Недавно в одной клинике в Англии шла самая настоящая война. Врачи считали нужным отключить мальчика от аппаратов, искусственно поддерживающих жизнь, а родители не дают. Так вот, английские доктора звонили и советовались со мной...

– После того, как «Гронингенский протокол» стал достоянием всего мира, вы не боитесь, что какой-нибудь фанатик решится на вас напасть?

– На меня? – неподдельно удивился Эдуард Ферхаген. – Но за что? Признаться, мне такая мысль до сих пор не приходила в голову. Нет, пожалуй, я не боюсь. Я в Голландии, а здесь, как я уже говорил, меня поддерживают не только врачи. Даже мои дети могут вам все рассказать про эвтаназию. И поверьте, им в школе одноклассники, прекрасно зная, кто их отец, не задают никаких вопросов.

– А вам не кажется, что люди, может быть, не готовы к той правде, которую вы пытаетесь до них донести? И было бы лучше и в самом деле оставить ее узкому кругу специалистов?

– Вы не правы. Родители, которым приходится вместе с нами принимать тяжелые и, я бы сказал, страшные решения, как раз благодарны мне за то, что я уничтожил атмосферу секретности вокруг всего этого. Теперь у них есть возможность узнать, что думают об этом другие, получить поддержку...

P.S. По сведениям министерства юстиции Нидерландов, в 2003 году им было доложено о 4 случаях эвтаназии (все имели место в Гронингене), однако ранее подобные сведения приходили из других клиник страны. В 2002-м – 2, в 2001-м – 7, в 2000-м – 5 фактов. «А ведь о скольких врачи умолчали! – еще раз настойчиво повторил, провожая меня до лифта, Эдуард Ферхаген. – Я же пытаюсь добиться, чтобы докладывали не об одном из пяти. И даже не о четырех из пяти. А о каждом! Вот и все... Как вы думаете, в России меня поймут?».

Этого я не знаю. Лично я – поняла. Окончательно поняла, услышав о том, что другому из тех четверых новорожденных, решение об окончании жизни которых приняли врачи Гронингена, лишь для того, чтобы дожить до года, потребовалось бы 40 операций. И он никогда не смог бы ни есть, ни двигаться и даже дышать самостоятельно...