Posted 28 июля 2018,, 08:17

Published 28 июля 2018,, 08:17

Modified 7 марта, 16:38

Updated 7 марта, 16:38

Евгений Никитин: "Всего-то надо было нам просить о праве на ошибку..."

Евгений Никитин: "Всего-то надо было нам просить о праве на ошибку..."

28 июля 2018, 08:17
Никитин — «столяр-краснодеревщик». Его стихи сделаны из драгоценного красного дерева и виртуозно пролакированы...

Евгений Никитин родился 1981 году в посёлке Рышкань (Молдавия). В 1997 году уехал с родителями в Германию. Закончил гимназию имени Фридриха Беренса. В 2003 году переехал в Москву. Окончил Филологический факультет МГУ имени М.В. Ломоносова.

Жил в Кишиневе, Ставрополе, Мееране, Дрездене, Шверте, Дортмунде, работал телеведущим, дворником, разносчиком рекламы, продавцом, переводчиком, преподавателем немецкого языка... Был одним из координаторов первого в истории поэтического проекта на Биеннале искусства в Венеции (2009 г.)

Его стихи печатались в журналах "Новый мир", "Знамя" , "Воздух", "Октябрь", "Новый берег", "Современная поэзия", в "Литературной газете", в альманахах “Акме”, “Anno 2003”, “Литерра Инкогнита” и др. Член Союза писателей Москвы.

Евгений Никитин - поэт странностей, пушкинских "странных сближений", и если принять хотя бы одно из них, тут же воображаемый мир - через стихи поэта! - возникает в ощущениях:

Я начал замечать: мой добрый друг

становится печальней и прозрачней.

Просвечивают шляпа и сюртук,

и как бы автор ни был близорук,

а в лёгких ясно виден дым табачный.

С авторского прочтения этого стихотворения начинается видео-фильм о творчестве поэта:

Пересекаясь с Пушкиным - конечно не во времени - а в пространстве Кишинева и Молдавии, где Александр Сергеевич провел 3 года без трех месяцев - а поэт Евгений Никитин родился и вырос, и в последствии, мне думается, именно благодаря этому обстоятельству - стал одним из восприемников русской Музы.

16-ти лет от роду Евгений Никитин эмигрировал вместе с родителями в Германию.

Именно там, в Германии, обучаясь в Гимназии имени Фридриха Беренса - он стал писать русские стихи.

Ощутив себя поэтом, Евгений Никитин решил вернуться в Россию - на языковую родину.

Путь в поэзии несоизмеримо важнее, и, зачастую, гораздо трагичнее цели.

Кажется, что это не о Владимире Ленском, а о Евгении Никитине из "Евгения Онегина" :

"Он из Германии туманной

Принес учености плоды:

Вольнолюбивые мечты,

Дух пылкий и довольно странный..."

Учеба Евгения Никитина в Германии в гимназии имени Беренса порождает и в моей памяти "странные сближения" - фамилию Беренс носили двоюродные братья моего отца - адмиралы России Евгений и Михаил Беренсы.

Евгений Андреевич Беренс был старшим штурманом и героем крейсера "Варяг", впоследствии стал Военно-морским министром в правительстве Ленина.

Михаил Евгеньевич Беренс в Первую Мировую войну был командиром миноносца "Новик", который совсем недавно нашли на дне Балтийского моря. Адмирал Михаил Беренс не принял революцию, и стал последним Командующим Русским флотом из 120 кораблей. Флот ушел в Бизерту и спас сто тысяч беженцев на бортах (об этом сериал Никиты Михалкова "Русские без России").

Среди спасенных Михаилом Беренсом был последний внук Пушкина - полковник Александр Александрович Пушкин...

Спустя 7 лет после Молдавии по дороге в Арзрум и обратно Александр Сергеевич Пушкин - в самом конце Военно-Грузинской дороги - впоследствии Головинский проспект, а сейчас проспект Руставели - проезжал мимо места, где впоследствии был построен дом, в котором я родился и вырос... И тем самым, как мне сейчас кажется, Пушкин способствовал и нашей с Евгением Никитиным встрече.

Творчество Евгения Никитина по-разному, но главное с большим интересом было встречено московскими поэтами и критиками -

Геннадий Каневский:

"С точки зрения поэтической техники Никитин — скорее импрессионист, чем экспрессионист: пристальное внимание к детали и умение высветить её искупают отсутствие внешней броскости."

Елена Погорелая:

"Исходная задача Никитина — принципиально иная: не демонтировать действительность окончательно, но повернуть её к цельности."

Наталья Черных:

"Никитин ловит в фокус своей невидимой линзы эту золотую, уходящую жизнь..."

Леонид Костюков :

"...достаточно 6-ти строк для того, чтобы утвердить индивидуальный ритм, стилевую манеру, сказать что-то осмысленное и нетривиальное, воздействовать эмоционально — и все это, никуда не спеша. "

Кирилл Анкудинов:

"Есть кому продолжить дело «городских тихих лириков» — Владимира Соколова и Татьяны Бек... Стихия Никитина — воздух (с малым добавлением огня, земли и воды). Никитин — «столяр-краснодеревщик». Его стихи «сделаны» из драгоценного красного дерева и виртуозно пролакированы."

И вот стихи:

* * *

Человек покупает вино, человек выдувает стекло,

пьёт за то, чтобы стало темно, потому что бывало бело.

С многоточием промежду глаз, он как будто к сугробу прирос,

принимая за иконостас мозаичный узор папирос.

Кто-то варит ему геркулес, подстригает нервический ус,

разделяет его интерес к собиранию рыб и медуз.

Так яснее и тоньше черты проступают и ждут в пустоте,

словно в сером тумане мосты и таинственный знак на зонте.

Если ты подмечаешь в пути, что вокруг не одна пустота,

не боись постучать и войти, и увидеть — она обжита.

Скобки

Я начал замечать: мой добрый друг

становится печальней и прозрачней.

Просвечивают шляпа и сюртук,

и как бы автор ни был близорук,

а в лёгких ясно виден дым табачный.

Не прячет воровато друг лица:

сквозь стенки черепной его коробки

я наблюдаю ветку и птенца,

рекламный щит, прилавок, продавца;

я мысленно беру всё это в скобки.

Он тихо-тихо таял с детских лет,

но — оболочкой, а не сердцевиной.

Пустяк — исчезли кожа и скелет,

не в этом суть. Мучительный секрет,

загадка в том, что сердце, сердце видно!

А я, напротив, становлюсь плотней —

булыжник в череде других камней.

Колыбельная для Кати

Расскажи про белого бычка, ветка в тимирязевском лесу...

воздух держит катю на весу, огонёк-сестрёнку светлячка.

на таможне финской — чур, молчок — девочка с косой и рюкзачок.

пальма контрабандная внутри. дома чёрный чай и сухари.

шесть рублей шуршали в кошельке, звёздочка взошла на потолке.

Exegi monumentum

Нам следует молчать, мой беспокойный друг,

когда крадётся пух по краешкам заструг,

а в трубах мойдодыр кастрирует волынку.

Пусть мэтры потрындят, у нас же — нет заслуг,

так выполним завет не писать в акведук

и подставлять под снег надтреснутую крынку.

Из жалости метель отлавливает нас

у станции метро. Разглядывает пас-

порта и говорит: “Пройдёмте, нелегалы”.

Ты чувствуешь себя как старый папуас:

конфисковали всё — и бусы, и компас,

и амулет вождя, и шапку из коалы.

Из огненной воды и Огненной земли

сотворены, слова летят, как мотыли,

туда где им гореть отнюдь не на работе:

в камине дурака, где, как ни берегли,

кончается их путь, и если не угли ,

то жертвою падут нечаянной зевоте.

* * *

По углам, где суетится свет, скрадывая тонкие детали,

жили-были люди-или-нет (мы их так зачем-то называли).

Если посмотреть сквозь пузырёк

и сказать четыре слова тайных,

то увидишь стёртый вензелёк

на солонке и на ложках чайных.

Это знак, что где-то здесь они

в тишине случайной обитали,

зажигали синие огни,

фолианты ветхие листали.

Помню их индюшьи голоса

и глаза, подёрнутые рябью,

и осу (у них была оса),

их походку и повадку бабью.

Как прекрасно им в тени жилось —

пряли пряжу, чайники латали,

помогали, если что стряслось,

даже крошки в кухне подметали.

Кто они, куда они ушли, в щель в полу, в нору или на крышу?

В недра искореженной земли? Почему я больше их не слышу?

* * *

Человеки торчат на ветвях,

как огромные чёрные птицы

или цифры, что ты второпях

посадила в столбцы и таблицы.

Морок снежный, обман ледяной

заполняет меж ними пустоты.

За бесплотной туманной стеной

ловим лишь холостые частоты.

Треск и шум, как вино на углях,

словно нас разделяют парсеки…

Те, кто в птичьих засел патрулях,

навсегда избежали опеки.

Обстоятельства их бытия

мы с тобою уже позабыли.

Кто их выдумал? Может быть, я?

Кто с карниза спустил, да не ты ли?

Забытьё телефонной культи,

новостей чепуховые басни,

если можешь вслепую — лети,

если хочешь погаснуть — погасни.

* * *

Было время, когда мы боялись людей

и селились, как черти, за печкой.

К нам зима приходила с пучком орхидей,

кружкой супа, домашней аптечкой.

Так и жили, о том толковали, о том

пели песни, о том тосковали,

о прекрасном, о тёплом, о чём-то своём,

так мы прятались, так зимовали.

Но однажды очнулись и — чёрт побери! —

мир вокруг изменился до боли.

Хоть листай словари, хоть пускай пузыри

в орхидеи, да желтофиоли.

И теперь мы не точки в небесном шитье,

а скворцы из кирпичных скворешен —

кто распят на трухлявом рекламном щите,

кто к железной антенне подвешен.

Мы решили поверить во всё до конца

и во всём до конца сомневаться,

в монологе лжеца и сонете слепца.

Может быть, может быть, может статься!

Может быть, я не только пустой человек,

что застигнут внезапной листвою

и глядит, как уходит серебряный век,

может быть, я чего-нибудь стою.

Не по мёртвому берегу тризну твори —

по живому, что свищет и тает;

посмотри, кто-то снежные губы

твои с замиранием сердца читает.

* * *

Живущий в чаще... живущий в чаще пел, листву листая:

“сестра, не узнаёшь? — листва я”. но канула в огне труха лесная.

а я — один из вас, вмурованных в бетон, макаю сушку в золотой бульон.

не брезгую домашней лепотой, обшивкою доволен и побелкой,

суконной молью, книжной слепотой, сиюминутною поделкой.

по вечерам стрекочет синема про чёрные шторма,

про сердце ветра в ледяной волне. и словно слышно мне:

“послушай, глупый юнга, бульонный водяной,

забудь осенний хворост и ливень рассыпной,

пойдём, пойдём со мной на тонкий лёд сквозной”

Ремесло

За поволокой стекла, осознавая бескрылость,

мы дожидались тепла. Но ничего не случилось.

Это — твоё ремесло. Как же уверую, если

чуда не произошло и тополя не воскресли?

Я-то пытался и сам — слепо, своими словами.

Буквы сверял по весам, стряхивал точки часами.

Тщетно — по-прежнему спит солнца свеча восковая,

оторопь снежная мнит будто она — вековая.

Кто же из нас непоэт? Слышу муз ы ку дрянную:

неугомонный сосед мучает скрипку дверную

* * *

Умер Зюся потому... Да нипочему .

Просто не могли ничем мы помочь ему:

не хватало нам любви, не хватало сил,

и обиду, как болезнь, он в себе носил.

Все-то жался, прятал хвост, нычки по углам.

Получал сухой паек с горем пополам.

Старший кот его гонял и ложился спать

на кровать. А Зюся шел только под кровать.

Тесно было впятером: маленькая дочь,

я, жена и два кота, некому помочь.

Я оправдываюсь так. Только видит Бог:

просто я не долюбил , вот и не помог.

* * *

Я нес к помойке старую плитку,

и видел, как на балконе, сед

и похож на жареную улитку,

стоял без трусов сосед.

Я думал, как тоже стану гадок,

дай Бог еще, не одинок.

Из щек собачьих, из кожных складок

буду глядеть на потолок.

Потолок, потолок, нужен ответ.

Кого я любил, кого обидел?

Потолок ответит: нет,

никого не видел.

* * *

Человек, расписавшись в книге учёта,

начинает чё -то.

Это чё -то

он называет "работа".

Ожидая кого-то,

он хочет кой-чего от него.

Но этот кто-то -

никогда ничего.

Человек собирает остатки ума,

берет трубку, говорит " Привет, ма ..."

Но нет никакой ма ,

только тьма.

Тогда он кладет трубку,

варит на ужин крупку:

покойный па

не говорил "крупа".

Детство

Очки, рогатка, канотье.

Жить в темноте и тесноте

и сравнивать по слепоте

огарок и фонарик.

Крадётся в пепельную высь

худого мальчугана свист,

и под ногой хрустящий лист,

как бабушкин сухарик.

А за рекой в глуби болот

цыганка мёртвая живёт.

Вот наколдует, позовёт,

уронит и состарит.

Но ты не бойся, не грусти

и не старайся подрасти.

Смотри, как солнышко в пути

культёй по стёклам шарит.

Ржавеет парковый развал.

Видать, своё откуковал.

А как он скрипло зазывал,

швырял песком калёным…

Предгрозье. Ветер. Кавардак.

Тетрадка, зонтик и пиджак.

Рябина кашляет в кулак

багряным и зелёным.

Память

Из-под земли восстал пустой вокзал,

как саранча, нахлынули окурки,

а я у кассы медленно вмерзал

в чешуйки штукатурки.

Клочки газет, листва — всё поднялось

и понеслось — чумазое цунами,

на скрытую наверчивая ось

тот мир, где пацанами

мы колесили — рытвины, жара,

и тополя — облупленные свечи,

и девушек соседнего двора

оливковые плечи,

и пыль, повсюду пыль и шелуха,

лузга, такие чёрненькие шкурки,

икарусы ворочают меха —

квадратные придурки —

они всё ждут — я поднимусь на борт,

я отшвырну вчерашний день бедовый:

марш-марш туда, где люди из реторт

сосут глинтвейн вишнёвый.

Я помню переполненный вокзал:

как саранча, неслись вокруг окурки,

а в сумерках я медленно восстал

из ломкой штукатурки,

и сделал шаг, потом — в сиденье вмят —

листал словарь, слюнявил разговорник...

А вслед смотрел, как десять негритят,

посёлок-беспризорник.

***

Дом снесли, а мы ещё стоим.

Я смотрю спокойно на отца

и не знаю, что мне делать с ним.

Всё проговорили до конца.

Боли нет, досада – может быть.

Точку бы поставить и уйти.

Выпить разве – я умею пить.

Вот недавний пост - его прочти.

Нет веранды этой, кухни нет,

но отец всё думает, не спит,

видит на веранде силуэт,

слышит, как на кухне пол скрипит.

***

В тихом городе лето.

Здесь живут старики.

Их столетние кости

легки.

Легче птичьих костей,

тоньше стрелок часов.

Слышно в их голосах

шелестенье лесов.

В жаркий полдень они

на базаре стоят.

Продают ерунду –

скрепки или котят.

***

Говоришь, бывает, с другим

про зелёный сад,

про закатный дым.

Между тем ты сам виноват.

Между тем ты сам виноват,

что туда тебя не зовут.

И забвения виноград

на уста тебе не кладут.

Даже звать тебя «Виноват».

И зима пряд ё т

много лет подряд

тонкий, как паутина, л ё д.

***

Смотри на нас как на ошибку.

Мы, безусловно, были здесь,

мы в той же лодке плыли здесь

и ждали золотую рыбку.

Но плыли мы не так, не там,

и не о том просили рыбку.

Всего-то надо было нам

просить о праве на ошибку.

Положим, мутная вода

и в ней уродливая рыба

грызёт гнилые невода:

ошибка – и на том спасибо.

* * *

Свечное пламя мается, дрожит.

Сгорая, мотылек его целует.

Мой друг не пишет – он, как тень, танцует

и на ловца, как зверь, бежит.

Сдвигается зима, ее слепые створки.

Домашний газ свой синий язычок

выпрастывает из конфорки.

Дом позабыл, как умер мотылек.

Забывчивостью − что хотел он показать?

Зачем он книги старые расставил

так нарочито, словно неких правил

он вел − разъятую по комнатам − тетрадь?

Прошли года, а он все делал вид,

что − черствому − не до жильцов покойных.

Но я-то видел, как он был укрыт

огромной пленкой крыльев треугольных.

* * *

"Земля! Земля!" − кричит пилот

космического корабля.

Но никакой земли там нет,

а также корабля.

Там только страшный белый сад,

висящий в пустоте.

Пилот моргает − что за сад?

глаза уже не те.

Он очень старый, наш пилот.

За столько световых-то лет.

Да и корабль уже не тот,

его, точнее, нет.

Прозрачный, как стеклянный, снег.

Такой я видел как-то раз

в глазах у Эли, и тогда

я понял − он не примет нас.

* * *

Вода и соль на выцветшем паркете.

Подвешенные в воздухе тетрадки.

В холодной комнате скучают дети,

расставленные в шахматном порядке.

Бюст Лермонтова. Половая тряпка

завязана, как старая косынка.

Усатая цыганская прабабка,

несущая мешок картошки с рынка.

В окне светает. Все еще светает.

Проходит месяц. Он еще продлится.

Порывом ветра окна открывает.

Но обомлевшим окнам не открыться.

Директор замер в белом кабинете.

Пустые стены, свежая побелка.

И на его лице в рассветном свете −

узор морщинок, выведенный мелко.

* * *

Она отмечает кончиком сигареты

точки в воздухе, одну за другой.

То ли контуры тыквы, то ли кареты,

то ли ночного зверя – и хвост трубой.

Очевидно, сегодня она понапрасну

ждала чудес, как старухи ждут беду.

Вспыхивают и гаснут

яблоки фонарей в саду.

Слово “сад” – прохладное и простое:

сразу вижу дерево и цветы.

То ли нет никого во тьме, то ли

да-да, нет-нет. Чуть возник – и след простыл.

* * *

Был он колоколом синевы,

этот город среди лесов и болот.

Бронзовели в парке старые львы,

скомкан, в небе лежал самолет.

Слышали, как города гудят?

Этот глубоко и ровно дышал.

Как за нами, бывает, сверху следят, –

львы летели и самолет лежал.

Не так, чтобы каждый шаг,

совсем не так.

Но в поле зрения плаваешь там и тут.

Толстый мальчишка бросает в фонтан пятак.

Белое солнце над головой несут.

* * *

Человек возвращается в сад по своим следам.

Трава оплетает его ступни, на плечи – ложится листва.

Персики, лопаясь от сока, скатываются в ладонь.

Он стоит на месте, как изваяние, умиротворенный,

сад смещается сам, похлюпывая почвой.

Тигр и серна выступают из тени, скрываются снова.

Позади ждут жестокие и мудрые дети,

мерцающие зеркала небоскребов,

всевидящие социальные сети, всемогущие окна кинотеатров.

А здесь – только прохлада смерти, дарующая безмятежность,

дыхание сада, покинутого садовником.

Легко выбирать, обладая знанием двух миров.

“Слишком долго я жил с ощущением сада в сердце”, –

говорит человек и превращается в камень.

* * *

За поволокой стекла,

осознавая бескрылость,

мы дожидались тепла.

Но ничего не случилось.

Это – твое ремесло.

Как же уверую, если

чуда не произошло

и тополя не воскресли?

Я-то пытался и сам –

слепо, своими словами.

Буквы сверял по весам,

стряхивал точки часами.

Тщетно – по-прежнему спит

солнца свеча восковая,

оторопь снежная мнит

будто она – вековая.

Кто же из нас непоэт?

Слышу музы́ку дрянную:

неугомонный сосед

мучает скрипку дверную.

* * *

Помню, был город внутри

полон светящихся точек...

Кто-то задул фонари,

словно сердца одиночек.

Канули в пасмурный снег

алые звезды-ледышки,

здания библиотек,

банки, ларьки, телевышки

и силуэты церквей.

Новые ориентиры –

белые булки ветвей,

фар мимолетных пунктиры.

Только душевный бедлам

беглым огням – не доверить.

Я не берусь по углам

прятаться и лицемерить:

пробовал это – не смог.

Лучше вслепую по снегу

на незнакомый дымок

к людям, вину и ночлегу.

Двери не стали добрей –

доски, замки, воспрещенья.

Но за одной из дверей

ждут моего возвращенья.

* * *

бог ли дождём замурчит, жук ли на лапку подует:

мокрая почва — молчит. э т о — не опубликует.

сплетня сороки — донос. верить ей или морочит?

ты б на сороку донёс, если бы мог по-сорочьи?

сердце — бумажка в горсти. только не лги, не пугайся.

свиток прочти и прости. пересказать не пытайся.

"