Режиссер Марк Розовский:

– Марк Григорьевич, уже несколько месяцев все говорят о финансовом кризисе. Но еще несколько лет назад пресса трубила о том, что в российском театре начался кризис творческий. Два кризиса привели, наверное, к коренным изменениям в театре?

– Что касается кризиса, то, мне кажется, ничего не изменилось. Во всяком случае, резких перемен я не вижу. Возможно, причина в моем собственном взгляде, поскольку я никогда не был сторонником провозглашать какие-то кризисы. В театре всегда дефицит потрясений, зато много событий. Нужны сногсшибательные идеи, но не те, которые сшибают с ног, а те, что заставляют по-другому мыслить и чувствовать. Конечно, нельзя не признать: сегодня театр стал беззубым, более холодным, что ли. Он не тормошит общество сатирой гоголевско-булгаковского уровня, не возносит своей поэтикой правду быта к обобщениям и высокому противостоянию лжи. Театр стал бесконфликтным, как в былые советские времена. Есть основания считать, что он во многом потерял ту самую гражданственность, над которой нынче посмеиваются, а зря: ведь «театр-кафедра» лучше, чем пустое место, важнее, чем дурацкое ничто. Однако это не рост кризиса, а кризис роста. Творя в бесцензурном пространстве, художники театра потеряли свою общественную значимость, но лично приобрели множество регалий и призов. Это горько, однако так.

– Я назову вам целый ряд критиков, которые утверждают, что театр сейчас в глубочайшем кризисе…

– Это неудивительно, такие театроведы находятся каждый сезон, но театры по-прежнему полны. Причем полны не на каких-то бульварных произведениях или коммерческих халтурах. Отнюдь нет, публика ходит и на очень серьезные вещи. Вот сегодня в театре «У Никитских ворот» мы играли спектакль по произведениям Василия Гроссмана, который я возобновил. Он был поставлен в 1991 году. Это трагические женские монологи из повести «Все течет» и из романа «Жизнь и судьба». Это не развлекательный театр, однако наш зал был переполнен. Пусть он маленький, но он, как всегда, переполненный. И если бы вы вошли во время финальных аплодисментов, вы бы поняли, о чем я говорю. Я хочу сказать не об успехе личном, а хочу, чтобы меня правильно поняли: если театр отстаивает фундаментальные культурные ценности, он находит отклик в зрительном зале.

– В отечественной режиссуре вы всегда держались особняком. Сейчас многие ваши коллеги занимаются антрепризой. А как к ней относитесь вы?

– Крайне редко антреприза бывает искусством с большой буквы. Давайте подойдем к театральной афише. Меня стошнит от одних названий.

– «Хочу вашего мужа», «Любовники и круглая кровать», «Развод по-московски»…

– Вот, вот. Но, как говорится, «пипл хавает». Значит, зрителям это нравится и, ради Бога, пусть смотрят. Беда в другом – транжирятся таланты, потому что в антрепризе замечательные артисты работают на штампах. Там никто не думает о том, что надо создать в спектакле ансамбль, поэтому по сей день антреприза осталась исключительно формой для заработка. Это несерьезно.

– И, наверное, опасно?

– Нет. Искусству вообще ничего не грозит. Сколько бы его ни кусали, оно есть и будет. Оно может быть унижено, художника можно посадить, расстрелять, но само стихотворение, художественное послание непременно дойдет до современников или потомков.

– При этом вы не раз выражали свое недовольство нынешними театральными фестивалями…

– Прошел слух, что «Золотая маска» (или спекулянты, пристроившиеся к ней) продает билеты чуть ли не по 15 тысяч рублей. Не знаю, правда это или нет, но если это так, то это возмутительно. И говорю это откровенно, потому что такие цены бесчеловечны в отношении театрального зрителя. Они мне скажут: «Ну так люди же пришли! Зал раскуплен». О’кей, зарабатывайте, все гениально, все прекрасно. Но если так будет продолжаться, я не думаю, что это плодотворный опыт. Адекватнее надо быть и помнить, кто ходит в театр. В театр ходит врач, инженер, учитель, студент. Сегодня же на некоторые постановки ходят эдакие «новые русские», которые гонятся не за тем, что дорогого стоит, а за тем, что стоит дорого. Когда художник становится бизнесменом, это рано или поздно скажется на его художественной манере. И рано или поздно придется расплачиваться, но уже не деньгами. Театр – дело молодых, но беда в том, что среди этих юных дарований целый сонм этаких «старичков» – без энергетики, без презрения к золотому тельцу, без безумия. Все стали успешны и прагматичны, и я вижу в этом скрытую угрозу безопасности души. На глянце хорошо скользить, но легко поскользнуться. И – пасть.

– Многие считают, что виновата и публика: дескать, на интеллектуальные спектакли ходят лишь избранные…

– Да, но вот это и есть глубинная ошибка, которая идет вразрез с культурной традицией. Московский художественный театр имел еще одно слово в названии – общедоступный. Во Франции самое высокое признание получил «Народный театр». Поэтому не надо презирать публику. В момент путча в театр «У Никитских ворот» ходили зрители, невзирая на то, что около нашего входа стоял… танк. А люди сидели в зале и продолжали смотреть спектакль. Как я могу эту публику не любить? Я на коленях перед ней стою, потому что это истинно русская театральная публика, публика культуры. Конечно, есть чернь, есть жлобье, есть какая-то востребованная пошлятина. Коммерциализация искусства и потребность в пошлости характерны сегодня отнюдь не только для России. Это проблемы для всего мира. Сейчас всем этим вещам пытаются дать очень хорошую упаковку и красивую оправу. Делают ерунду, но «качественную». Чушь, но прибыльную. И теперь эти подходы пришли в театр.

– Недавно Олег Басилашвили жаловался в интервью «Новым Известиям», что появилось огромное количество режиссеров, которые презирают глубину психологического театра. Вам не кажется, что их действительно стало очень много?

– Я точно знаю, что их стало больше, они уходят от психологической глубины, но куда приходят, вот в чем вопрос. Здесь можно спорить. Я сторонник театра глубинного психологизма в сочетании с богатейшим визуальным рисунком. Настоящий современный театр – на стыке театра переживания и театра представления – таковы Някрошюс, Фоменко, Захаров, Любимов. Правда, я не приемлю Някрошюса, когда он ставит Чехова, но в восторге, когда он гениально ставит свой литовский эпос и говорит на своем языке. Таких удивительных режиссеров немного. Значительно больше дикарей, шарлатанов, людей, не владеющих профессией. Причем они довольно часто – не только в силу своей активности, но и в силу безграмотности – насаждают некую пустоту. Сейчас много кривляния на сцене, ему – награды, а строгая, образная, нюансированная игра – не в чести.

– Не хотите ли назвать фамилии?

– Ну зачем же? Во-первых, их не надо называть, потому что все на виду. Унтер-офицерские вдовы сами себя высекают всякий раз, когда они выходят на сцену. Зачем же называть, когда они открыто тиражируются?.. Более того, гораздо чаще они побеждают. Для меня, как для человека, который помнит выдающихся мастеров советского театра, эти дорожки в пропасть неприемлемы. Мне претят подсаживание на пьедесталы, раздача слонов на фестивалях-междусобойчиках спектаклям-одновневкам. Мертвечину не стоит поощрять. Мое режиссерское кредо – живой академизм.

– А что живо?

– Как сто лет назад, как при Чехове, так и сегодня на сцене самое интересное – человек с его противоречиями, заблуждениями, драмами, непониманием жизни, с его одиночеством, гордыней, чувственностью, любовями, страстями… Вот если такой человек возникает перед нами, то мы оказываемся во власти его мира, космоса его души. И это актерский театр. Это истинно русский театр. Вот такой театр я хотел бы видеть не только у себя, но и вокруг.

– В минувшем году ушло из жизни множество выдающихся артистов. Кого-то потомки не вспомнят уже и через десять лет...

– Театр мимолетен. Он может быть только здесь и сейчас. А когда мы говорим «Театр вечен», мы имеем в виду повторяемость зрелища, переход какого-то одного мышления в другое. Мы думаем о том, как один репертуар перетекает в другой. И через сто лет наши потомки будут смотреть пьесы о тех же самых человеческих страстях и пороках. И что-то станет новой классикой.

– Никто из выдающихся режиссеров не оставил после себя преемника. Простите за нескромный вопрос, а есть ли человек, которому вы бы доверили продолжать ваше дело в театре «У Никитских ворот»?

– (Смеется.) Вы меня заживо хороните? Есть люди, которых я особенно уважаю, но возьмутся ли они за мое дело, когда я уйду, это большой вопрос. Я прежде всего отвечаю за то, что здесь и сейчас. И не могу сейчас созидать какие-то планы такого рода. Что-то нечестное будет, если я начну кого-то толкать, пророчить в лидеры. Это все должно идти естественным путем. Театр не может родиться по приказу. Так и умереть он не может по приказу или из-за смерти лидера. Вот когда смерть лидера наступает, дальше происходит осознание театром себя без этого лидера. Или возникает новый лидер со своим кредо, или театр гибнет. Но сейчас я и не думаю об этом и отвечаю всегда так: сгинем все, но, как говорится, продолжение следует.

Полную версию интервью читайте в ближайшем номере журнала «Театральные Новые Известия».