Posted 20 октября 2018,, 12:55
Published 20 октября 2018,, 12:55
Modified 7 марта, 16:30
Updated 7 марта, 16:30
В Музее Пушкина прошел русско-китайский поэтический форум
Сергей Алиханов
Во времена Советского Союза ежегодно из Китая приезжало множество творческих делегаций. Уже в наши времена, с 1990-ый по 2005-ый год, Россию посетила 31 писательская делегация из Китая.
2006 год был в Китае «Годом России», который ознаменовался Всекитайской Олимпиадой по русскому языку и Международной конференцией, посвященную 300-летию изучения русского языка в Китае, которую организовал профессор Шанхайского университете Чжен Тиу. На эту конференцию приехало 70 ученых из 20 стран мира!
Профессор Чжен Тиу сказал тогда: «Русская литература в Китае – не иностранка... Наши народы познают друг друга, воспитывают взаимные симпатии именно через литературу…»
Однако, в последовавшие годы общение китайских и русских литераторов перешло на индивидуальные контакты, и пошло, к сожалению, на спад.
«Русско-Китайское общество» и его Президент, господин Чжан Шунь, Музей Пушкина в лице Первого заместителя генерального директора Владимира Полянского и руководителя Художественных программ, Заслуженного деятеля искусств России Акима Салбиева решили возродить эти прекрасные традиции. Пригласить на Форум поэтов России было поручено «Новым Известиям» как активному ресурсу, освещающему живой литературный процесс.
Открыли Форум Наталья Михайлова - Доктор филологии, главный хранитель Музея, Председатель и Генеральный секретарь Ассоциации по поддержки развитию культурного обмена Российско-Китайского общества Цзи Цзиньфэн, и Президент «Русско-Китайского общества» Чжан Шунь.
На последовавшей затем научной Конференции Доктор филологии Пекинского университета (Факультет русского языка) Лю Хунбо озвучила, что в 50-х годах ХХ-го столетия 80% всей иностранной литературы, переводимой и издаваемой в Китайской Народной республике была русская проза и поэзия!
Основополагающий доклад на конференции сделал Фэн Чунь - переводчик 10 томного собрания сочинений А.С. Пушкина. который рассказал, как 40 лет назад он переводил Пушкина по ночам, живя со своей семьей в 12-метровой комнате и используя вместо стола собственную кровать.
С российской стороны на Открытии Форума выступили поэты Олеся Николаева и Максим Амелин.
Вечером состоялся концерт - из выступлений поэтов, певцов, исполнителей на народных инструментах и танцоров России и Китая. Выступили поэты Китая Пэн Каншэнь, Чжан Шунь, Джао Хэн, китайские режиссеры и художники, и наши авторы Сергей Таратура, Дмитрий Дарин, Сергей Арутюнов, Антон Васецкий, Евгения Джен Баранова, Екатерина Бармичева, Сергей Алиханов.
И хотя концерт продолжался более трех часов, к сожалению, не все присутствующие на Форуме поэты успели прочитать свои стихи.
Сцену же Концертного зала Музея Пушкина весь вечер украшал рисунок китайского художника и поэта Гао Ман - Александр Сергеевич Пушкин на Великой Китайской стене.
Художник словно воплотил строки поэта:
«Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,
Куда б не вздумали, готов за вами я
Повсюду следовать…
К подножью ли стены далёкого Китая…»
А. С. Пушкин интересовался Китаем, его великой культурой.
В 1830 году поэт обращался к Императору Николаю Первому с прошением разрешить ему поехать в Китай, но, к сожалению, получил высочайший отказ.
Тем не менее, неизбывный интерес Пушкина к Китаю стал заветом великого поэта всем нам: продолжать и никогда не прерывать культурное и духовное общение двух наших народов и стран.
Прошедший Поэтический Форум решено сделать традиционным и ежегодным.
По материалам Форума решено издать на китайском языке стихи русских поэтов, принимавших участие:
ОЛЕСЯ НИКОЛАЕВА
***
Разве ты не знал бедности,
застенчивость не прятал в обшарпанном рукаве?
Папироской обиды разве впотьмах не дымил?
А перед зеркалом – разве не проводил рукой по стриженой голове:
глаза беспокойные, подбородок безвольный, – сам себе не мил?
Разве ты не сворачивался калачиком, чувствуя, как велик
мрак за окном, как туманна даль, как всадник с конём высок?
И вот-вот ураган размечет по миру обрывки книг,
перепутает имена, опрокинет звёзды, собьет идущего – с ног?
Разве тебе не слышались голоса неясыти, выпи, скимна, –
вестников бед?
Сердце не обвивала ль горечь наподобье змеи, вьюна?
Вьюга ль не угрожала, что мать стара, и отец дряхлеет, а брата и вовсе нет,
и некому защитить младенца, отрока, подростка – мальчика на все времена?
И теперь, когда ты – матёрый, как волк, и пуган, и тёрт, и бит;
как морская галька, обкатан, пригнан волной со дна,
в мёртвой воде замочен, на солнце выжжен и сыт
сам собою по горло – какая твоя цена?
Ты дедушку пережил по возрасту, врага по росту догнал,
ты Музе купил за ассарий пять малых птиц,
горячим воском закапал землю, в лицо узнал
средь пленниц душу свою – под жирным гримом блудниц.
И вот, искушённый, ты знаешь всех поименно – и мир, и боль,
но томит и томит вина, подкапываясь, как тать, –
перед тем – из бедной семьи, застенчивым, выстриженным под ноль:
то пряника хочется ему дать, то просто к груди прижать.
ТРИ ВЕЩИ НА СВЕТЕ
Есть три вещи на свете, от которых дурные сны:
с чужого плеча одежда,
лести сдобная сайка,
завидущего глаза клей.
Есть три вещи на свете, которые мне скучны:
умничающий невежда,
кощунствующий всезнайка,
величающийся плебей.
Есть три вещи на свете, которые веселят дух:
в холода – дуновенье с юга,
в темноте – свет из-под спуда,
и небесный хор – едва уловим.
И есть три вещи на свете, о которых не надо вслух:
муж с женой, глядящие друг на друга,
и младенец с вестью – оттуда,
и Ангел с ним.
Максим АМЕЛИН
На Бадалинском участке Великой китайской стены
«Кто на Великой не был стене,
тот нехороший ханец», —
я побывал, и теперь вполне
можно хорошим считаться мне,
даром что иностранец.
Змееподобная проходных
цепь со звеньями башен,
чей примирителен для одних
образ, но, словно удар под дых,
грозен другим и страшен,
нашей Засечной сестра черты,
старше, длинней, упорней,
переползающая хребты,
где лишь из мира не заперты
дольнего щели в горний,
тянется многие тыщи ли
вдоль по всей Поднебесной,
чтоб нечестивые не прошли,
землю отторгнув от неземли
дикой, чужой и тесной.
Вон где-то там я на ней стою,
точки не больше малой,
осознавая немощь свою,
трогаю каменную змею
и не боюсь, пожалуй.
***
Возле императорского трона
в Зале Безмятежности
Летнего дворца Ихэюань
Мальчика лет шести
служительниц умелые руки
обряжают бережно и старательно:
шёлковые на ножки штанцы
натягивают золотистого цвета
и рубашечку на тельце такую же
с вышитым спереди в облаках
приплясывающим драконищем, а сверху
распашной напяливают плащичек,
мехом отороченный по краям
рукавчиков колокольчатых, покрывают
головёнку приплюснутой шапочкой, —
так! — и усаживают на трон,
обитый бархатом желтоватым, —
и улыбка растягивается на личике
вширь до самых ушей,
лукаво усмехаются глазки,
но веселье чересчур безмятежное
вскоре заканчивается: взор,
мутнея, стеклянным и оловянным
наливается, суровеют насупленно
брови, ещё чуть-чуть —
и гневом запунцовеют щёки,
отдавать приказания захочется,
войско посылать на врага,
казнить и миловать беззаконно,
подавлять жестоко восстания,
чуждых уничтожение книг
приветствовать, слух настроив
на хвалы угодливых подданных, —
трёх не прошло минут,
как с трона стаскивают властелина
упирающегося, — подходит очередь
следующего за ним, — а ему
на память останется лишь десяток
фотографий отменнейшего качества.
СЕРГЕЙ АРУТЮНОВ
***
Ни пошлый мордобой,
Ни водочный сосуд
От скорби мировой
В июле не спасут.
Соцстатус ли, айкью ль
Препятствуют, когда
Над всей землёй июль
Затеян, как лапта.
И в неге отпускной
Подобием шатра
Простёрта над Москвой
Отвесная жара.
Что станется со мной?
И отчего так вздруг
Весёлый, озорной
Меня покинул дух?
Я знаю, что потом:
От крохотной искры
С гадючьим шепотком
Поднимутся из мглы
Реченья аскарид
На бедных соколят
Когда лицо сгорит
И руки загорят.
Hitman, сodename 47
Назначенный к не владенью
Реликтовым сном семей,
При жизни объявлен тенью,
И сердцем предался ей,
Понявший среди рукастых
Лишь тех, кто, убив, издох,
Ты выйдешь, поправишь галстук,
И двинешься на восток.
Сквозь отмерший эпителий
Проулков, где стынет вонь,
Транзитный душок отелей,
Такой несравненно твой,
Пока в жестяной беседе
Друг в друга дерьмом плюют,
Расставлены волчьи сети,
Готов ледяной приют -
Унынье кварталов затхлых
И жалобный взгляд икон,
И континентальный завтрак -
Сосиски, омлет, бекон.
Резервная оружейка,
Не вздумай молчать - ваганть,
Как выследить наркошейха
И пулю в него вогнать.
Екатерина Бармичева
(Поэт, колумнист журналов)
***
Найди себя в сужении кругов,
Когда затянет кучевая поволока
И штыковым дождём отрежет путь на Льгов
С мечтами о Москве, слоистый путь порога
С отходными тропинками в райцентр
Сквозь дымку сосен, комаров роистость,
Поля охровые неистовством люцерн,
Квадраты хлеба, ягодные низки;
Когда дикарский деревенский ареал
Сдаёт без боя ясеням пространство
И загоняется в бревенчатый пенал
С москитно-сетчатым и вёдерным убранством.
Найди себя, покуда тусклый свет
Лениво залипает в пятистенок,
Молчальников двустворчатых квартет
Минуя, тесноту их, копоть гренок,
Осевшую от века и на век.
Держи свечу и спички наготове -
Когда б кисель из сумерек поблек
И грудь сдавило слёзное апноэ
Горизонталью грузной потолка;
И утварь заиграла б с тобой в прятки,
А глубина, вдруг, сделалась мелка;
Угвазданные грязью голопятки,
Как будто до обеда не топтав
Рыхлистость сдобных муравьиных кучек,
Забрезжили крылато и стремглав
Рассеялись в углу, глаза измучив
Желанием отчаянным прозреть -
Тогда б ты напоследок чиркнул спичкой
И запер тело в теневую клеть,
И понял - правит свет. Он вечен, ты - вторичен.
Александр Евсюков
***
Тяжёл мой сон – неотвратимый морок
За веками, набрякшими к утру,
Когда глаза я будто бы протру:
Мне двадцать семь или неполных сорок.
Послушен под ладонями штурвал,
Уверенно по небу чертят птицы
Надёжный курс, с которого не сбиться –
Поёт под ветром мачты тетива.
Так пусть школяр моё бормочет имя
И зависть под восторгом сохранит.
Стремительны над волнами бушприт
И вера, что вернусь я невредимым.
Сомкнулась тьма.
Но вот стихает шторм.
Обломки слов дрейфуют над пучиной
И служат местом, поводом, причиной –
Спасеньем птиц с ушибленным крылом.
Юлий ГУГОЛЕВ
***
В Тбилиси, где волнуется Кура,
когда её не называют Мтквари,
по выходным, часов с семи утра
купца сговорчивого чуют антиквары,
передо мной товары разложив, —
а мне всё кажется, что я их видел где-то,
ещё когда мой бабушка был жив,
как будто вещи из его буфета.
В Германии ходил я на флёмаркт,
В Америке бывал я на ярд-сейлах,
но там иначе, отстранённей как-т’,
— среди вещей поломанных и целых
не жизнь в её предсмертной пестроте,
а так, трофейных фильмов персонажи.
Но там они ж не наши, — вещи те,
а тут уже, в Тбилиси, тут уж наши.
Кто покупал? Кому дарил потом?
Кто на кого орал: “Держите вора!”
Вот бронзовая девочка с зонтом…
Вот блюдце кузнецовского фарфора…
Вот гобелен с семейством у реки,
на нём уже не различите лиц вы…
Прищепка в виде маленькой руки…
Серебряный стаканчик “В день бармицвы…”
(Возможность же всё это описать, —
эмаль кантонскую или сервиз саксонский, —
единственная, в общем, благодать…
Вот и описывайте! Чё я вам, Херсонский?)
Среди других торгующих людей
запомнилась одна мне старушонка
тем, что в китайской вазе перед ней
заметил я мышонка, – нет, крысёнка!
Действительно, рот длинен, зубки кривы,
черты лица остры и некрасивы!
Что ж я заладил! Экая брехня!
Прекрасны зубки. Видно это сразу.
Но как она попала в эту вазу?
Зачем она так смотрит на меня.
Ни тени зависти, ни замыслов пустяшных
не вызывает это существо.
Ей всё на свете так безмерно страшно,
так живо всё, что для иных мертво!
К примеру, швабра, пылесос иль веник.
— Калбатоно, — спрошу я, — сколько денег?
Но та не отвечает ничего.
Что? Будет день, когда она, рыдая,
увидит с ужасом, что вопреки годам
она всего лишь бедная норушка?
(Мне верить хочется, что добрая старушка
на мой вопрос ответит: — Нэ продам!)
Напоминает крошечное тельце:
“Не притесняй, не угнетай пришельца…”
Горит у ней на крошечном челе:
“…ни вдов и ни сирот, поскольку сами
такими же вы были пришлецами
когда-то там в Египетской земле”.
Она сидит, как будто ни при чём,
но, в сущности, боясь пошевелиться.
Мне говорит её умильный облик:
“…возопиют, и Я услышу вопль их…
и каждого из вас убью мечом,
когда Мой гнев на вас воспламенится…”
А если так, при чём тут красота
и почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором крыса та,
иль крыса та, которая в сосуде?
А глазки-бусинки горят во тьме Китая,
кого-то мне весьма напоминая.
Евгения Джен Баранова
***
Как искренне вдыхает человек
пар тонкорунных, временных акаций,
когда, тридцатилетен, робок, пег,
идёт к прудам водою надышаться.
Когда осознаёт, что он разбит
лебяжьим небом, говором синичьим,
и всё, что он неслышимо хранит,
вторично, одинаково, вторично.
Вот он дрожал, вот обнимаем был,
вот тёр лопатки синим полотенцем.
Всё ждал, и ждал, и жаждал что есть сил
какого-то нездешнего сюжетца.
Какого-то прохладного огня,
какого-то необщего рисунка.
Но не нашёл и вышел, полупьян
от августа, с собакой на прогулку.
Пойдёт ли он за чипсами в "Фасоль"?
возьмёт ли овощей (морковь, горошек)?
Он чувствует, что вымышлен и зол,
но ничего почувствовать не может.
Как искренне не жалко никого.
Купить ли замороженную клюкву?
Идёт домой простое существо,
бестрепетно привязанное к буквам.
***
Поезд дальше не поедет.
Просьба выйти из вагона.
Чай, не маленькая. Чаю!
с медом, с мятой, с молоком.
Черепна моя коробка.
Тяжела моя попона.
Кто там щёлкает грозою?
Кто хрустит дождевиком?
Кто мелькает в сиплых тучах,
притворившись гражданином
с нижней лестничной площадки?
Или, скажешь, не похож?
Поезд дальше не поедет.
Забирай своё, рванина.
И вот этого Ивана,
И Степановну – под дождь.
И пошли они отрядом,
кто с пакетами, кто с внуком,
кто с тележкой продуктовой,
кто с ровесником вдвоём.
И остались только пятна.
И осталась сетка с луком.
И остался тихий поезд
под невидимым дождём.
Антон Васецкий
***
Снег десантируется
с облаков поутру
хлопьями, слипшимися
и густыми, как пена,
ветви и крыши
укутывая постепенно,
двор погребая, скамейку,
крыльцо, конуру.
Выйдя из будки и видя
большой белый ком
в миске на фоне
прекрасного нового мира,
старый дворняга
себя ощущает щенком,
вдруг получившим на завтрак
тарелку пломбира.
Точно не помня,
кто мог это быть из детей,
что за уехавшая без возврата
девчонка,
пес тонет в миске
всей мордой беззубой своей,
машет хвостом благодарно
и чавкает звонко.
* * *
Возвожу все, что помню, в квадрат, заключаю в куб.
Извлекаю три шеи, четыре запястья, один крестец,
чьи-то ноги в чулках, шесть затылков и пару губ.
Но ни глаз твоих, милая, ни подбородка не вижу здесь.
Ты решишь, что я та еще сволочь или подлец.
И, наверное, не ошибешься ни в первом, ни во втором.
Это чудное свойство явлений – менять свой вес
вместе с формой, объемами, сущностью и иногда – лицом.
Я не чувствую боли под ребрами, не боюсь
показаться кому бы то ни было глупым или смешным.
И, скорее всего, только сбитый погодой пульс
обличает сердцебиение, несвойственное другим.
Соответственно, если ты – призрак, то вряд ли мой.
Если – безумие, то прошедшее несколько лет назад.
Вспомни все, что ты знала о том, как попасть домой.
Заключи все, что вспомнила, в куб, а затем возведи в квадрат.
Я не знаю, что выйдет в остатке, какой маршрут.
И чего в нем окажется больше – кривых или, скажем, хорд.
Но пока почерневшие ветви еще отражает пруд,
постарайся закончить разгадывать свой кроссворд.
Любовь Гудкова
Из «Осенних Тетрадей»
Забурлила вода, вырываясь за край камышовой оправы.
Клич прощальный нарушил гармонию, врезался в слух.
Полетел белоснежными хлопьями по ветру пух,
опустился на землю, укрыл, точно снег, пожелтевшие травы.
Обжитые просторы когда-то зелёных долин,
покидают сегодня большие и сильные птицы.
Круг почёта над голой землёю – нельзя не проститься.
Машут крылья – и в серое небо вонзается клин.
Солнце первым лучом красит в золото белую стаю.
Взявшись за руки, вслед ей мы долго, тревожно молчим...
Всё затихло, и мир этот стал совершенно иным.
Дождь ли, слёзы ли льют по щекам – я не знаю, не знаю...
Так, наверное, очень давно, под сердец перестук,
занесённый навечно в ячейки белковой спирали,
изумлённые люди с щемящей тоской провожали
в первый раз первых птиц, что впервые летели на юг...
Вадим СЕДОВ
***
Только луч с трудом отыщет щёлку
В толще туч на несколько минут -
- Пальцы дверцей проволочной щёлкнут,
Пальцы клетку настежь распахнут.
Зимний узник, выпущен из плена,
Поворотом тонкого крыла
Рассыпает ломкие колена
Над землёй, уставшей без тепла.
Над землёй, остывшей в зимнем горе,
Птицы с клеткой обрывая связь,
Воздух воли бьётся в тонком горле,
Раскалённой песней становясь.
Воздух воли - слабая опора -
- Сколько ждёт опасностей в пути -
- Ловок хищник и охотник зорок,
Зимний узник, только долети!
Сильным мира лёгкая добыча,
Бог с тобой! Исполнила рука
Древний легкомысленный обычай -
- Отпустить тебя за облака.
К той, одной, едва зелёной ветке
Надо обязательно успеть,
Лёгкий хлеб и безопасность клетки
Променяв на птичье право петь.
***
И долог век, да память коротка.
В объятиях Лесного Городка
не прилагая видимых усилий,
расти среди клематисов и лилий.
Лет шесть бок о бок с фауною-флорой,
продуктом эволюции которой являешься,
подбив её итог, как позже, в школе, скажет педагог.
Весь бестиарий дедовского Фабра,
в саду, латинских слов абракадабра
(табличками помечены ростки).
И тихо замираешь от тоски,
как только солнце тучка закрывает.
Мир меркнет, и заметно холодает.
Сидишь с гусиной кожей на ветру
и лишь тогда возобновишь игру,
когда пространство снова воссияет.
В пять лет, будь даже несколько умён,
в запасе недостаточно имён:
повсюду неизвестные предметы.
Едва пять сотен выучишь за лето,
как новые отыщутся, едва
взглянул вперёд.
Симптом болезни роста –
способность находить скорее сходства
во внешних формах, нежели слова.
Ещё немало вытерпит бумага,
покуда ждёт рождения имаго.
Вновь гусеницей падаешь в траву,
по мере сил овладеваешь слогом,
потом – однажды разрываешь кокон,
и бабочкой уходишь в синеву.
Владимир БОЯРИНОВ
Под хвост, под дышло, под копыта
Позавчера, воскресным днём
Я разговаривал с конём.
- Разбита жизнь моя, разбита
Просёлочная колея!
Под хвост, под дышло, под копыта
Попала молодость моя!
– Мой дорогой, а я пишу.
Я, как никто другой, пашу.
– Зачем живём на белом свете,
Зачем рождаемся на свет?
Зачем нужны страданья эти,
Которым оправданья нет?
– Мой дорогой, а я пашу.
Я, как никто другой, пишу.
– Узда и кнут – какая гадость!
Какая мерзкая юдоль!
И ни одна на свете радость
Не пересилит нашу боль.
– А я пашу, мой дорогой.
Спешу я, как никто другой.
– Но счастье – не луга с любовью,
Не стойло, не мешок овса,
А тот, последний путь на бойню
Длиною в целых полчаса… –
Приходят кони табунами
И разговаривают с нами.
Наизусть
Я собираюсь понемногу
В ту, запредельную дорогу.
Запоминаю наизусть
Любовь и радость, боль и грусть.
Но ветер памяти, как вишни,
Отряс классические вирши:
Храни меня, мой талисман… –
А дальше темень и туман.
Не за страницами былого –
Во мне сначала было слово.
Едва промолвишь: Отче наш… –
И расточается мираж.
Моя держава
Гудит, стенает, завывает,
Во мгле свирепствует метель,
Перины снежные взбивает
И стелет царскую постель.
И кровью брызжет на подушки,
Срывая ягоды с рябин.
А мне теплым-тепло в избушке,
А мне спокойно – я один.
Уединение – держава
Небесных замыслов в ночи,
Пока перо моё не ржаво,
Пока огонь гудит в печи.
Людмила Вязмитинова
МЕСЯЦЕСЛОВ
Дай, Господи, нам радость в сентябре,
в славянский Новый год,
когда листва, слегка уже пожухлая,
ещё стремит свой лепет по горам и долам,
чтоб откровенно жухнуть в октябре.
Дай, Господи, нам радость в октябре,
под меркнущим и уходящим небом,
закрытым влажной хмарью в ноябре.
Дай, Господи, нам радость в ноябре –
не видно звёзд на небе в ноябре,
лишь ветер рвёт остатки листьев мёртвых.
Дай, Господи, нам радость жить зимой –
она сжигает жизнь морозом лютым,
смеясь над нею в оттепель,
и смотрит огромными холодными глазами
на праздник изменения числа
в обозначеньи круга годового,
под этим небом дважды –
в старый Новый и новый Новый годы.
Дай, Господи, нам радость в декабре.
Дай, Господи, нам радость в январе.
Дай, Господи, нам радость в феврале –
последнем из двенадцати фрагментов
извечного круженья Зодиака,
в котором первый – мощный, полноводный,
могильщик-обновитель мудрый март.
Дай, Господи, нам радость в марте мудром –
так тяжко видеть кроткие останки
того, что не вступило в новый круг.
Затянет все апрель зелёной пленкой,
по зелени рисуя акварели.
Дай, Господи, нам радость в акварельном
надгробии над тем, что прежде жило,
чтобы стремиться быть и продолжаться
в цветущем мае, в зреющем июне,
в июле ягодном, столь щедро одарённом
теплом и светом,
что тускнеет память о будущем и прошлом –
неярком и нещедром свете Солнца.
Разбудит память милосердный август
чуть меньшим блеском синевы и света
и в милосердии своём осыплет землю
плодами изобильными, как манна –
для продолжения, для круга,
для круженья.
Дай, Господи, нам истинную радость
средь изобилия плодов, землей рождённых.
Ты, Господи, дал силы мне идти.
Я даже не хромаю.
Круг за кругом.
Минуты капают, так плотно наполняя
артерии и вены,
плотно так,
что им не сдобровать:
известно ведь, и камень капля точит.
Так что же делать –
умереть, уснуть,
стать каменным как будто бытием
и видеть сны, быть может?
Как будто бы кружение не сон,
не боль, не смертное томленье
сошедшего с бессмертного ума!
Дай, Господи, нам радость каждый день,
минуту каждую дай радость прозревать,
что выше Ты кругов и их кружений,
прекрасных столь –
в движеньи звёзд небесных
и тяжких столь – в своих земных сосудах.
Минуту каждую дай радость прозревать,
что сопричастны мы Твоей великой тайне –
как дети Божии, как твари на земле,
покорные круженью Зодиака.
На свете счастья нет,
но есть нетварный свет
над тварями
и звёзды Зодиака.
Андрей Цуканов
СОБАКА
поэт, критик
Темно
Шёл дождь
А под мостом
Собака
Выла все о вечности
А по мосту
Шло человечество
Печальное
С открытым ртом
И тоже думало
О вечности
Но как-то так себе
С трудом.
Юрий Ряшенцев
***
На вознесённом к облаку балконе
вечерние мгновения полны.
И страха нет, что жизнь уже на склоне
не потому ль – что в этом нет вины.
Две птицы над пустынею залива
расходятся, как верный знак того,
что можно жить и вольно, и счастливо,
не зная друг о друге ничего.
Не помня ни совместного паренья,
ни близкого и верного тепла,
ни общих кличей, ни прикосновенья
не всё ль равно – руки или крыла?
Не всё равно. И в тихую погоду,
и в смерч житейский всё-таки видать:
причастность к человеческому роду –
проклятие и всё же – благодать,
порой обман, но раньше – обещанье
и отзвук прежней музыки в тиши,
и даже на пороге обнищанья
владение сокровищем души.
Засмейся, птица, ты же всё забыла.
Заплачь, ты так несчастлива, паря!..
Кружит однообразно и уныло,
кружит над серой коброй фонаря.
Молитва
Дни в бедламе и топоте... Май. Тринадцатое число.
Я прошу Тебя, Господи, Не отнимай у меня ремесло.
Когда тело усталое отбросит моя душа,
неужели останусь я без рифмы, как без гроша...
Как мне жить без просодии... о, прости оговорку мою —
как мне быть в том нечувственном, вроде, и в том без звонких согласных краю,
где я всё же надеюсь (по наглости) оказаться в свой срок — потому
нет предела Божественной благости, милосердию Твоему.
Может, там, под вокал канареечки, мне позволено будет порой
вдруг заняться на тихой скамеечке этой выше судьбы игрой.
И в счастливом глухом средоточии, в размышленьях о зле и добре,
разглядеть монограммы праотчие на антоновской серой коре.
Алиса Орлова
Он был рекой
Он сорок лет работал в пыльном цеху завода.
Сорок лет он одной дорогой ходил домой.
Только никто не знал, что все эти годы
Он был рекой.
Он был рекой: с дельтой, притоком, устьем,
с ряской и сонными рыбами на глубине.
Вовсе простой, жена у него Маруся.
Рос без отца, батя погиб на войне.
Он сорок лет работал в цеху завода.
Только на самом деле он был рекой.
***
в стране невыученных уроков
в городе сорванных дедлайнов
жил одинокий такой суко сокол
сотрудник службы вечного кайфа
всю-то жизнь свою он пролайкал
разменял секунды на гигабайты
а ты что ли лучше? прокрастинатор
чайный адепт церемоний тайных
Вадим Месяц
ЗИМНИЙ ДЕНДРАРИЙ
Чердаки заполняются птицами, как притоны.
Города умещаются в жизнь своего вокзала.
И природа, предчувствуя наши чудные стоны,
с головою уходит в мохнатое одеяло.
Значит, можно опять залечь беспробудным лежнем,
лишь бы только дожить до рождественского подарка.
Если что-то и говорит о совсем нездешнем,
то названья деревьев из городского парка.
Там, где прячутся на ночь за десятью замками
меловые дорожки, пустые дворцы беседок.
И огонь больших фонарей, разбегаясь кругами,
приглашает кого-нибудь пройтись напоследок.
Пьяный сторож обходит дозором залежи снега,
соблюдая с привычной прилежностью свой сценарий,
охраняя то ль от половца, то ль печенега
драгоценный, уже истлевший, былой гербарий.
И колючих кустарников ледяные каркасы,
по-монашески сжавшись в шерстяной мешковине,
переводят неизъяснимо простые людские фразы
на язык ботанической, полузабытой латыни.
И каждый цветок заколочен в дощатый ящик…
И теперь мертвецы, вдруг найдя в себе силы,
променяв свою жалкую роль на труды скорбящих,
должны прийти и оплакать эти могилы.
МОЛИТВА
матерь божия я с молитвою
перед лицом живым настоящим
не прошу поднять десницу твою
твоего рта говорящим
мне роднее стань моей матери
а пока сохрани маму мою
мастери судьбу нашу мастери
как молиться могу так молю
не дай ничего сиротского
разве мог посметь разве я
только нежного только плотского
пожелай мне темного странствия
если я всей брюшною полостью
снисхожу душою до нижнего
у меня все есть полностью
не дай ничего лишнего
Григорий Горнов
Питерское
Юркие кудри школьниц. Усердные проблесковые маяки.
Кружащиеся юнкера в норковых шубах маминых.
Горящие глаза горгон, уже как полвека каменных,
Радар, вращающийся на ракетном катере в устье реки.
Женщина, передающая другой женщине кефирный гриб.
Группа туристов из Белоомута, замолчавшая почему-то.
Ареопаг дождя со стенами из перламутра.
Стая чаек, над местом пленарного заседания рыб.
Твой волос, подвешенный на облаке, который я задел рукой.
Звезда, нависшая пуговицей, которая оторвётся завтра.
И в толще воды как светящееся отражение космонавта
Проплывающий аквалангист с жемчужиной за оттопырившейся щекой.
Сезонная роза ветров, как и прошедшая мимо женщина, пахнущая недурно.
Трамвай, пальцами перебирающий струны гранитных плит.
Фасады домов такие как будто повсюду костёр горит -
Это ко дню рожденья Венеры Юпитер снимает кольцо Сатурна.
* * *
Когда любимая женщина скажет идти долой,
Когда время на корточках обрушит молчание кораблей
Мы окончательно определимся кто первый здесь, кто второй,
Кто самшитовый крест, кто песок, кто пятьсот рублей.
Когда любимая женщина с повинной придёт сама,
Скинет плащ, слухом приимет, зрением обожжёт.
Мы вернёмся в заброшенные родительские дома,
И будут печаль и слёзы, но будет нам хорошо.
Когда любимую женщину за руку, к алтарю,
Покорную, отрешенную, такую, что можно жить.
Я всё написанное человечеством заново повторю,
Чтобы любимая женщина уйти не смогла решить.
Иконы венчальной потрескается киот,
Но лик возгорится так, чтоб весь мир ослеп
Когда любимая женщина вдруг умрёт,
И моя душа отправится ей вослед.
Лев Оборин
***
С аптечной стены наблюдают внимательно за тобой
Боярышник и подорожник, бессмертник и зверобой.
В детской больнице бодришься, но размышляешь о том,
Как на стене Лисица общается с Колобком.
Простые изображения. Плацебо и суррогат.
Но только глаза закроешь, они в темноте горят.
Меня вот не отпускают, как бы я ни хотел,
Ни Колобок с Лисицей, ни трава чистотел.
***
Энтропия выходит замуж за время, у них не рождаются дети.
Время везде рассылает своих термитов.
Даже сама эта мысль с наивностью превращается в горстку
вопросов разнокалиберного тщеславья:
первый ли я на земле, произнесший это?
Нет, успокойся. Вряд ли.
Человек не живет без железа в крови, но оно ржавеет,
как табличка с названием итальянского полустанка.
Странно, но никогда до этой самой минуты
я не говорил ничего, что так бы
шло вразрез с ощущением. Потому что я счастлив.
Екатерина Блынская
***
И с каждым днём становится спокойней.
Что ты на месте — чувствуешь хребтом.
Ты поднимаешь время, как подойник,
несёшь его наполненным ведром.
Ни от кого не пряча суверенно
свои морщины, как свои труды,
ты рад, что наконец — у края сцены,
недалеко от неба, от воды.
И ничего, что, чувствуя бескрылость,
любую жертву можешь ты принесть
Хотя тоскуешь по тому, что было,
безудержней, чем по тому, что есть.
И вот причины выжить стали вески,
но ты в себя как будто бы ушёл,
где стынет тень твоя под переплески
забвенных лет и невозвратных волн.
***
У любви и вправду путь негодный.
За разгромом следует погром.
Кто волос пожар багрянородный
выстегал бедовым серебром?
Были мы невинны и наивны.
Обелила крылья седина.
Мы не верим россказням старинным:
«Нет такого в наши времена».
Но порой, когда невмоготу нам,
вынесет тебя в такую высь,
что поверишь картам, снам и рунам —
лишь бы их пророчества сбылись.
И тебя спасает в час последний
то, что гнал ты прочь из гордых сил
то, что ты считал уже за бредни
(а тайком молился и просил).
Чтоб потом на сердце новым шрамом
лечь, чтоб душу вытянуть из жил.
Чтоб потом мечтал о том же самом,
чтоб потом ты тем же самым жил.
Дана Курская
Непрощенные
Восемнадцать суток не ела и не пила воды.
Не ходила во храм, пряла по-иному пряжу.
Федеральный канал засигналил заставкой «Не ждите беды!»
И страна взволновалась – а что там по радио скажут.
В интернете скандал: папа Римский изрек, что прощают не всех.
Трактовавший небесную твердь призывал к изменению фабул.
…И стояла на шатком балконе, упрямо таращась наверх.
В этот день был разбит объектив телескопа «Хаббл».
Вскоре замерли фабрики. Схлопнули свет маяки.
Банкоматы пищали в ночи: «Ожидайте расплаты!»
…Молча терла виски, когда люди схватили штыки
И толпой непрощенных направились вдруг к Арарату.
И идут к изголовью горы, и сдают никому города.
И за каждый шажок на телах проступает расправа.
…Тихо спустится вниз. Я спрошу: «А меня-то – куда?»
Но она всё молчит. Только крестит нас слева направо.
Под фонарями
Оно явилось. С ним - пришел январь.
И брызги стекол снегом полетели.
Рука в руке, и высветил фонарь
Две точки среди вспыхнувшей метели
Мрак наступает, воздуха в обрез
Проходит звук
Над картой с пустырями
и самое надежное вот здесь
Вон там внизу
Вот тут под фонарями
Шкатулка
Под снежным шепотом чуть дремлет многоглавый,
За несколько столетий подустав.
И вздрогнет утро за Рогожскою заставой.
На Тихорецкую отправится состав.
Движенье повторяется веками -
Погаснут на Арбате фонари.
Но тут в окне на Коптевской механик
Спасет нас всех, промолвив: «Отомри…»
Казалось бы – зачем мешать земному?
Чем сдержишь ритм пружины городской?
Но снег уже ложится по-иному
На крыши Долгопрудной и Тверской.
Как будто в механической шкатулке
Вдруг сбился стук стальных крученых жил.
И заново змеятся переулки
На карте города, в котором ты не жил.
Ведь механизм отныне неисправен.
Он прав был, эту шалость совершив.
…По Красной площади стремглав идет Гагарин
И повторяет в ужасе: «Я жив!»
Сергей Таратута
С ПАСТУХАМИ
Гордился я знакомством с пастухами,
Гордился я стреляющим кнутом,
Гордился… и не знал, что вот потом,
Лет через десять вспомню все стихами.
Огромный луг пригрел большое стадо,
Коровы, словно льдины на траве.
Я слушаю рассказ о колдовстве.
И ничего-то больше мне не надо.
Пальнёшь кнутом, как будто из винтовки,
И понеслось, далёко понеслось,
В глухом лесу, быть может, вздрогнет лось,
Что тихо пьёт из речки Колотовки…
***
Плакал космонавт перед полётом,
Обнимал в последний раз коллег.
Чувствовал - случится в небе что-то,
Проиграет небу человек.
За поломкой следует поломка,
Замолчит растерянно Земля.
И она, Вселенной нашей кромка,
Не поможет всё начать с нуля…
Через миг запутаются стропы,
Упадёт земной метеорит…
И на миг деревьев стихнет ропот,
И звезда с звездой заговорит.
***
Свою фамилию и имя
Цените выше всех наград.
Хотя наградам каждый рад,
И жить, конечно,легче с ними.
А если станете гонимей,
Чем сам Христос, то и тогда
Не продавайте никогда
Свои фамилию и имя!
И с этими двумя словами
Вам не страшны гроза и мрак,
И радуга, как добрый знак,
Украсит небеса над вами!
Вячеслав Куприянов
ЕВРАЗИЯ
300 лет
русские утверждали,
что монголы их угнетали,
а оказалось, монголы
просто приносили почту.
300 лет на Руси
получали письма,
но читать так и не научились.
Потому и сжигали Москву
многократно,
что надо было избавиться от тьмы
непрочитанных писем.
Но вот Иван Грозный
решился пойти на восток,
взять Казань, а письма
слать уже на запад
беглецу князю Курбскому,
на эти грозные письма
отвечал уже Петр Великий
из Голландии, из-за моря.
Затем Екатерина, тоже Великая,
наладила связь с лучшим из миров
месье Вольтера, а Наполеон
очередным сожжением Москвы способствовал
введению элегантного французского
как эпистолярной речи дворян,
дабы не смущать подлый народ
свободой, равенством, братством.
С улучшением доставки почты
декабристы слали письма
уже из Сибири, чтобы
в Лондоне разбудить Герцена.
Им отвечал уже
сам Владимир Ильич, щуря
дальновидный монгольский взор,
из Женевы, из Цюриха.
Вот и свершился
Октябрьский переворот
как следствие
монгольской почты,
как восточный
ответ Западу.
Что-то нам принесет
в ближайшие 300 лет
электронная почта
с Запада?
Свобода выбора
Выбирай — орел или решка!
Решай: решка или орел!
Жизнь — копейка. Судьба — насмешка.
Меньшее из двух зол.
А я не птица и не птицелов,
твержу с наивностью кроткой, —
с поры Прометея против орлов
и быть не хочу за решеткой!
* * *
Исчезновенья. Со временем замечаешь,
что жаль даже ушедшего облака. Исчезновение
цветов из сада смущает чуткую душу, хотя
это совсем не колышет сад. Исчезновение
снега с картины Брейгеля Старшего
невозможно, но вовсе не утешает
весной. Исчезновение листьев с появлением
ветра. Исчезновение хлеба со стола. Исчезновение
стола из комнаты, комнаты из пространства. Исчезновение
человека, не замеченного временем, пространством,
людьми. Исчезновение человеческого
в человеке. Исчезновение любви
в любимом. Исчезновение в любящем. Исчезновение
человека в земле, земли под снегом, снега
в такой же исчезающей душе, исчезновение
молний, еще не успевших блеснуть.
Исчезновение земли под солнцем. Исчезновение
страха перед исчезновением. Счастье
исчезновения до исчезновения всего.
Александр Бубнов
* * *
Вырвавшись из крова (или лона)
хоть на крону, хоть на крышу,
палиндрома (или полигона)
гром восторженно я слышу…
После молотого бурелома,
крадучись как можно тише,
возвращаюсь в квадратуру дома,
к тиканью четверостиший…
МЕЖДУ
Между бездною и стеною
вдохновение правит мною.
Вдохновение – это страх
очутиться в чужих мирах,
соскользнуть в невесомый строй,
где ни струночки под тобой,
ни опор, ни богов, ни правил –
только крылья, что сам расправил!..
ТУМАН УПАЛ
(с Посвящением «Серебряному веку»)
Туман упал
на лица улиц.
И свет…
и цвет размытым стал,
как фотографии натурщиц...
На улицы туман упал
и стёклышко к моим глазам
приблизил мутное, кривое,
и, словно в озеро, ты сам
упал
тяжёлой головою,
и там,
дыханье затая,
ты наблюдаешь преломленье
лучей в волнах
благодаря
их равнодушному движенью...
В соседстве сказочном,
и странном,
и неожиданном
видна
в ряду неправильном
фонарном
подслеповатая луна.
Усталая её улыбка,
её кокетливый прищур
так одиноки в этой зыбкой
ночи,
в которой я грущу!..
Так трепетно грущу и страстно,
что, кажется, сойду с ума
от этой полночи прекрасной,
в которую упал туман!..
Ольга Ильницкая
ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ ПОХОЖА НА ЛЮБОВЬ
Я стала путником чужих высот,
поверила, что высота спасет
от сорванных засовов и ворот
распахнутых, но ошибался тот,
кто мне внушил надежду на победу.
В разбеге подворотен вижу страх,
на светлой колокольне - тлен и прах
и звонаря, зовущего к побегу.
Нет, не полет слоистых облаков
и не озноб октябрьских листопадов,
а старой страсти новый поворот
предчувствую, и таинством дышу,
настоянным на зерни русской речи:
о, суеверное предощущенье встречи
с тем, о котором помню и молчу
под куполом, где случай гасит свечи.
Действительность похожа на любовь -
растет печаль, перерастая боль
рождения свободы и отваги.
Здесь прадеды склоняли долу стяги,
здесь мать молчит, и здесь горит звезда
над местом горним, на священной плахе,
где Иоанна никнет голова
к суровой окровавленной рубахе...
ПОПЕРЁК ЛИСТОПАДА
Поперёк листопада ложится мой путь,
вдоль гусиного, мелкого ломкого шага.
Если был кто со мною — отстал отдохнуть,
если шёл параллельно — то так ему надо:
обомлеть, столбенея от истин сквозных,
обалдеть от роскошного лисьего взгляда.
Подойду и скажу: параллельность прямых
листопадом нарушена — значит, так надо.
Значит, ты потрудись обнаружить во мне
глубину зачинанья строки непреложной.
И меня оттолкни, отпусти, отомсти
теплотой за обманчивость ясности сложной.
Будем живы — и вновь разбежимся поврозь
листопад разгребать, шелестя и рифмуя
небо с морем и в небе с волною колдуя,
ощутим глубину. И, волнуясь, глотнём
эту истину — лживую, горькую, злую.
Сергей Алиханов
***
Завсегдатай задворок, заворачивая за углы,
Я во всех городах находил переулки такие,
Где запах олифы и визг циркулярной пилы,
Где товарные склады и ремесленные мастерские.
И со сторожем я заводил разговор не пустой —
Хотелось мне исподволь жизни открыть подоплеку.
А сторож молчал: он смотрел на огонь зимой,
А летом — на реку, протекающую неподалеку.
Я сшивал впечатлений разноцветные лоскутки,
Радовался, что душа накопит простора.
А потом оказалось — можно лишь посидеть у реки,
И нельзя передать ни журчания, ни разговора.
Барнаул, «День поэзии – 1982» год
***
Мимолетен сентябрь в Туруханском краю,
Осень длится едва ли неделю,
И покамест дойдешь от причала к жилью,
Дождь сменяется мокрой метелью.
Приведет к магазину дощатый настил,
И по грязи доберусь и до почты.
Каждый домик всем видом своим повторил
И рельеф, и неровности почвы.
Никогда не сказать на страницах письма
Этот ветер, что чувствуешь грудью.
Деревянные, низкие эти дома,
Обращенные к небу, к безлюдью...
***
Тбилиси 1990 год
(Стихотворение, отмеченное премией «Золотое пером Руси»)
Прощай, родимый дом, прощай, моя квартира.
Здесь длилась жизнь семьи, и вот она прошла.
Чтоб удержаться здесь нам рода не хватило,
Нас много меньше тех, которым несть числа.
Нам столько нанесли кровавого урона,
Отняли у семьи, не передав стране.
И вот нас меньше их, которым нет закона,
Вернее, сам закон на ихней стороне.
И письма, и счета, и пачку облигаций
Из ящиков стола все вытрясли в мешки.
А среди них конверт, где реабилитаций
С синюшным гербом лжи ненужные листки.
И вновь вся наша жизнь вдруг превратилась в небыль.
Все речи этих лет как длинный приговор.
И в беженецкий скарб вдруг превратилась мебель,
Когда ее за час вдруг вынесли во двор.
Дубовая кровать, резная спинка стула,
К которым так привык еще мой детский взгляд,
Что с ними делать мне здесь посреди разгула,
Который вновь кружит, ломая все подряд.
Но я построю дом, дождусь цветенья сада.
Меня не разделить с моей больной страной.
Ведь я и есть теперь последняя преграда,
И хаос у меня клубится за спиной.
Евгений Лесин
***
Брела Россия по Москве,
И возле "Авиамоторной"
Замкнуло что-то в голове
У нашей Родины упорной.
Вчера лишь кончилась зима,
Стоит Россия на морозе.
- Дай кличку, что ли, мне, Тюрьма,
- Так у Тюрьмы Россия просит.
Молчит тюрьма,
Тюрьма молчит.
Страна ее не понимает.
И, позабыв про всякий стыд,
Тюрьму Лефортово сметает.
Идет Россия, но пока
Она еще почти спокойна.
Ни слова ей Москва-река
Не говорит, хоть бесконвойна.
Молчит Река, пока ее
Россия пьет. Молчат, вздыхая
Домов тряпье, дворов литье,
Молчит глухая мостовая.
Молчит разбитый "Детский мир".
Лишенный калорийных булок,
Забыв дюшесы и пломбир,
Молчит Последний переулок.
И Кремль расстрелянный молчит.
И неживая Моховая.
У псов бездомных злобный вид,
Но все равно не слышно лая.
Молчит Садовое кольцо,
Ни звука от Замоскворечья.
Свое усталое лицо
Не оскверняет город речью.
Когда-то люди жили здесь
И даже были хлебосольны.
Теперь повымер город весь,
Зато молчит и все довольны.
Молчит убитый город мой,
Он не пороховая бочка.
Какая разница - в траве
Лежать и гнить или в бархане?
Бредет Россия по Москве,
Как гастарбайтер из Назрани.
* * *
Побелел и грустит одуванчик.
Знать, пора собираться в дорогу.
Обольщает бесстыдный обманщик
Одуванчиков Господа Бога.
Нет на свете печальнее места,
Да и времени, нет, я серьезно.
Две старушки стоят у подъезда:
Не прогулка, но все-таки — воздух.
А вокруг суета и цветенье,
Происходят события в мире.
И старушки стоят без движенья,
Им до лавочки метра четыре.
Б.Б.
Они рвались в наполеоны,
Священной яростью горя.
И бодро клали миллионы
Они за веру и царя.
Они служили государю,
Служили фюреру потом.
И своему народу харю
Давили чистым сапогом.
У них отечество украли,
А ведь они со всей душой…
Они красиво умирали
И убивали хорошо.
Они и плакали красиво,
О бывшей родине скорбя,
Когда уставшая Россия
Их отшвырнула от себя.
Теперь они уже герои,
Теперь они богатыри,
Что штурмовали стены Трои,
А не бандиты-упыри.
В дыму побед и преступлений
Мелькнули люди, годы, жизнь.
Россия встала на колени
И снова верит в миражи.
А дети красных командиров,
Священной яростью горя,
В огромных сталинских квартирах
Поют за веру и царя.
Юрий Кублановский
***
Россия, ты моя!
И дождь сродни потопу,
и ветер, в октябре сжигающий листы...
В завшивленный барак, в распутную Европу
мы унесём мечту о том, какая ты.
Чужим не понята. Оболгана своими
в чреде глухих годин.
Как солнце плавкое в закатном смуглом дыме
бурьяна и руин,
вот-вот погаснешь ты.
И кто тогда поверит слезам твоих кликуш?
Слепые, как кроты, на ощупь
выйдут в двери
останки наших душ....
Россия, это ты
на папертях кричала,
когда из алтарей сынов везли в Кресты.
В края, куда звезда лучом не доставала,
они ушли с мечтой о том,
какая ты.
***
Помнишь - вроде котлована
капище в грозу,
в память Максимилиана
первую слезу...
Максимилиан Волошин,
киммерийский жрец,
сердоликовых горошин
любодей-истец.
Сколь с мешком из-под картошки
схож его хитон,
по вискам волос сережки
треплет аквилон.
...Ели крабов, крыли власти,
по лбу шла тесьма.
За столом кипели страсти
странные весьма.
На любительском спектакле
бесконечном том
как не спутать было паклю
с золотым руном?
И никто не знал, совея
от избытка муз:
Феодосия - Вандея,
столп - а не искус.
Travesti
Актриса кажется подростком,
бежит по сцене вдаль и вдоль,
а ночью худо спит на жестком:
гостиница — ее юдоль.
Не скоро кончатся гастроли,
но Боже мой, какая глушь,
как мало воздуха и воли
и склонных к пониманью душ!
Никто ей здесь не знает цену.
В гримерной — сырость погребка.
Пытались долететь на сцену
два-три уклончивых хлопка.
(Но и потом, после работы,
плечистой приме не в пример,
закуришь — и не знаешь,
кто ты:
нимфетка или пионер.)
Папье-маше, картонный ужин,
пустой сосуд из-под вина,
сундук брильянтов и жемчужин —
всё, всё дороже, чем она.
И впрямь, в подкрашенном известкой
ее лице — какая соль?
Какая сладость в бюсте плоском?
В головке, стриженной под ноль?
Н. Б.
Некогда в Ла-Рошели ветер из Орлеана
законопатил щели запахом океана.
Лучше любой закуски памятной в самом деле
тамошние моллюски; около цитадели
что-то, казалось, сильно серебряное вначале
чайки не поделили у буйков на причале.
Слышался в их синклите визг сладострастный или
“гадину раздавите!”. Взяли и раздавили.
Вот и стоит пустою церковь, светла, стерильна,
перед грядущим сбоем мира, считай, бессильна.
О, глухомань Вандеи! Жирная ежевика!
Как ни крупна малина — ей не равновелика.
...Крепкий старик мосластый жил через дом от нашей
хижины дачной, часто виделись мы с папашей.
Что-то в его оснастке, выправке — не отсюда:
словно, страшась огласки, исподволь ищет чуда.
Ярость ли стала кротче, кротость ли разъярилась,
жизнь ли на просьбе “Отче...” как-то остановилась?
Ежик седой на тощем черепе загорелом;
иль под одеждой мощи в русском исподнем белом?
Нёс он лангуста в сетке крупного и гордился.
Жаль, что перед отъездом только разговорился
с ним, за столом покатым выпив вина, вестимо,
сумрачным тем солдатом, врангелевцем из Крыма.
Мария Ватутина
* * *
Я вымыла полы и начала сначала
Планировать разбег, побег и перебег
На сторону врагов, которых обличала.
"Пустите на ночлег, — теперь я им кричала, —
Смотрите, я уже приличный человек.
Я правду не люблю, я ближних привечаю,
Читаю на убой и ем, как воробей,
А в прошлом у меня короткая такая
Безрадостная жизнь, я не грущу о ней”.
Мне открывали дверь то дьяволы, то черти,
Я растеряла все, что было у меня
Накоплено на смерть, и к следующей смерти,
Наверно, проклянет меня моя родня.
Но между двух огней — меж будущим и прошлым —
Особо не скопить, обратно не залезть
В космическую щель и выкриком истошным
Не подтвердить того, что ты на свете есть.
***
Ну, что ты, моя хорошая, ну, что ты?
Уедем от этих варваров на болоты.
Там, за болотами, белая гладь морская,
Посадишь дерево – вырастет свая.
От варваров, милый, от варваров, к идеалам.
Возлежать под расшитым бисером одеялом,
Гулять над каналами вдоль золотых мозаик,
Качаться в лодочке, глядеть на чаек.
Ну, что ты, моя хорошая, ну, что ты?
Забудь о прошлом, время ушло в пустоты,
Виски мои, крепость корней обнаружив,
Стали белее венецианских кружев.
Милый, ты будешь дож, а я буду дождь, дрожанье,
Глубин морских древесное дребезжанье,
Лиственницей, окрепшей в соленой плазме,
Разве хотела я быть всемогущей, разве?
Ну, что ты, моя хорошая, ну, что ты?
День-то какой прозрачный, чище работы
Я еще не видел у местных ангелов-стеклодувов,
Разве что ты да первый томик Катуллов.
Спроси у святого Марка, милый, или у Льва Толстого,
Как рождается сложное из простого?
Сколько еще нам жить на наших болотах,
Пока весь мир утопает в рабах и готах?
Ну, что ты, моя хорошая, ну, что ты?
Краток век красоты, но вечны высоты.
Мы бежали сюда нагими, как Маркус из Гефсимана,
А уйдем отсюда и вовсе волной тумана.
Говори еще, я слов твоих воплощенье.
Рим разрушен молчанием. Изреченье
О Божьем Граде не поняли эти вандалы, гунны,
Скопившиеся по берегам лагуны.
К сокурснице
Ты в этом городе как в омуте:
Уже и дно недалеко.
Не спишь в шелках, не ешь на золоте —
Волчица носит молоко.
С тобою сестры мы и сироты,
От нас пойдет Четвертый Рим.
И созидать, и править в силах ты
Одним лишь именем своим.
Над величавыми руинами
Былых серебряных веков
Мы выросли непобедимыми
На попечении волков.
И в каждом городе, что горбится
Над каждой гривенкой своей,
Уже лепечут наши горлицы,
И наши горницы светлей,
И наши голоса торопятся
Познать родительскую речь.
И печи варварские топятся,
Где наши книги будут жечь.
Дмитрий Дарин
СЕРДЦЕ НА ЛАДОНИ
Твоих волос туман не тронет,
Не тронет время красоты,
Пока на маленькой ладони
Мужское сердце держишь ты.
Оно уже – полуживое,
Лежит поломанным птенцом…
Любви отверстье ножевое,
И ложь, вошедшая свинцом.
Не злато правит миром – страсти,
Свой победитель славит плен,
И вот теперь я Божьей властью
У тонких девичьих колен.
Я сердце дал - почти пустое,
Не отзовется, не зови,
Как дом, свободный от постоя
Великой армии любви.
А час придет – я на перроне,
Прощальную скрывая боль,
Махну тебе пустой ладонью
И сердце отпущу с тобой.
И ты свою судьбу исполни,
В другом жги жертвенный огонь,
Стряхни меня, как хлеб, с ладони,
Но только не сжимай ладонь!
МАДОННА С НЕВСКИМИ ГЛАЗАМИ
Бог дал – хранить должны мы сами,
И девушка – безумно юных лет,
Мадонна с невскими глазами,
Мне смело улыбается в ответ.
Прекрасен стан, живая фреска,
Не в Питере такую не найти,
За ней всю жизнь вливаюсь в Невский,
А нужно было просто перейти.
Но правит Бог рукой нелегкой,
Лишь шаг ступаю в сторону мечты,
Я вновь у грустного истока -
Гляжу на разведенные мосты.
Горит звезда над небесами,
Лишь здесь ночей для сердца нет,
Мадонна с невскими глазами
Мне юно улыбается в ответ…
В её глазах со льдинкой синева
В её глазах заплещется Нева,
И пусть выходит синь из берегов,
Всегда как наводнение - любовь.
БЕЗЫМЯННЫЙ БАТАЛЬОН
Как повязка на рану -
Ранний снег на поля.
На граненом стакане
Корка хлеба моя.
Не сегодня закопан,
Я, расстрелян в упор,
По военным законам
Призываюсь на сбор.
Орды смотрят сурово
В пополнении сил,
И приходится снова
Нам вставать из могил.
Мы займем оборону-
Павший наш батальон-
Перекличка -условно,
Все бойцы -
без имен!
Но мы сраму не имем,
Кто по списку -
всерьез -
Здесь проходят живыми,
С вас - повышенный спрос!
Это с ваших согласий
Опускали страну!
Мы - Иваны,да Васи
Продолжаем войну!
Смерть давно нам покорна,
И со снегам в кудрях
Мы погибнем повторно
На российских полях!
И в награду за это
Нам родная страна
По Всевышним заветам
Возвратит имена!!
Не бывает в России солдат безымянных,
Бог хранит имена -
чтобы с нами на ты.
Оттого черный хлеб на граненых стаканах,
Тяжелее гранитной плиты!
Евгений Степанов
***
жизнь тает точно пастила
во рту – Господь дает отмашку
и невозможно постирать
судьбу – как джинсы и рубашку
и невозможно изменить
ни дня ни собственного взгляда
и невозможно извинить
себя – а впрочем и не надо
СНЫ О ДОМЕ
И будут дни не так плачевны,
И сгинет главный фарисей.
И царь воскреснет, и царевны,
И цесаревич Алексей.
И станет нормой жизни схима,
И я от спячки злой очнусь.
Я знаю, что непобедима
Святая Русь.
ПОТОМУ ЧТО
Много грязи, много пота,
Много граждан в серой робе.
Потому что жизнь — работа,
А не хобби.
Много чада, много бреда.
Но я все-таки не ною.
Потому что жизнь — победа
Над собою.
Потому что опыт Феба
Мне милей, чем ропот плача.
Потому что много неба,
Потому что жизнь — удача.
Даже если неудача.
Иван Жданов
Восхождение
Стоит шагнуть – попадёшь на вершину иглы,
впившейся в карту неведомой местности, где
вместо укола – родник, вырываясь из мглы,
жгучий кустарник к своей подгоняет воде.
Дальше, вокруг родника, деревень алтари,
чад бытия и пшеничного зноя дымы.
Там начинается воля избытком зари,
там обрывается карта в преддверии тьмы.
Всё это можно любить, не боясь потерять,
не потому ли, что картой поверить нельзя
эту безмерную, эту незримую пядь,
что воскресает, привычному сердцу грозя.
Здесь, что ни пядь под стопой, то вершина и та
обетованная ширь, от которой и свету темно:
никнет гора или рушится в ней высота,
или укол простирает на карте пятно.
Это – твоё восхожденье, в котором возник
облик горы, превозмогшей себя навсегда.
Это Георгий своим отворяет копьём
пленный источник, питающий падшую плоть.
Отблеском битвы, как соль, проступает на нём
то, что тебя ни на миг не смогло побороть.
Стало быть, есть красота, пред которой в долгу
только она лишь сама как прибежище чар.
Всадник, заветную цель отдающий врагу,
непобедим, ибо призван растрачивать дар.
Здесь и теперь в этом времени вечности нет,
если, сражаясь, себя разрушает оно,
если уходит в песок, не стесняясь примет,
чуждое всем и для всех безупречно равно.
Не потому ли нацеленный в сердце укол
всей родословной своей воскресает в тебе,
взвесью цветов заливая пустующий дол,
вестью племён отзываясь в пропащей судьбе.
Это нельзя уберечь и нельзя утаить,
не промотав немоту на избыток вестей.
Значит, шагнуть – это свежий родник отворить,
значит, пойти – это стать мироколицей всей.
Преображение
И при слове клятвы сверкнут под тобой весы
металлическим блеском, и ты — на одной из чаш,
облюбованный насмерть приказом чужой красы,
вынимающей снизу один за другим этаж.
Как взыскуемый град, возвращенный тебе сполна,
и как слава миров, под тобою разверстых, на
воздусях левитации реет кремнистый пар —
от стерильной пустыни тебе припасенный дар.
Преображенный клятвой и ставший совсем другим —
всем, что клятвой измерил и чем был исконно цел,
наконец ты один, и тебе незаметен грим,
погрузивший тебя в обретенный тобой удел.
Соучастник в своем воровстве и третейский суд,
пересмешник, свидетель, загнавший себя под спуд
предпоследней печати, в секретный ее завод —
под чужое ребро бесконечного сердца ход.
И при слове клятвы ты знаешь, чему в залог
ты себя отдаешь, перед чем ты, как жертва, строг.
От владений твоих остается один замок,
да и тот без ключа. Остальное ушло в песок.
Галина Богапеко
И ВДРУГ В ПОБЕДНОМ МАЕ
Стекло «стекло» дождей, и мокрые дороги,
И тополь хромоногий блестит вовсю листвой,
И нет других идей, как излечить убогих,
Лишь по старинке сделаем им пару костылей.
А спутники летают, ракеты бьют «неверных»,
И умирают «верные» в «игрушечном» бою.
И вдруг в победном мае мы снова вспоминаем
Солдат, что жизнь отдали за Родину свою…
СЛЕПЫЕ СТРАННЫЕ КРОТЫ
Вся вечность – будто на ладони магический хрустальный шар,
И в нём мифические кони спешат в заоблачный пожар
Зари, рассвета, пробужденья, в прохладу мирного явленья
Природы милой чистоты…
Мечты, прозрачные мечты –
О совершенстве Мира в целом.
Но мир спешим до той черты –
Очерченной по кругу мелом, условной, просто эфемерной –
И рушится в тартарары!
Слепые странные кроты –
Им не достигнуть высоты, им не узнать её придела.
Летит пространство ошалело, и время с ним – не чуя пят!
Уж где-то в вечности – галеры и –
Божий равнодушный взгляд…
ТОГДА БЫЛА СПЕЛАЯ ОСЕНЬ
Я, как змея, меняю кожу
Множу шаги до вчера –
в тридцать пять
Сложное вовсе
сегодня не сложно -
С новой кожей
Вполне надёжной
Сделанной на ять
Я колоброжу по старой пожне*
В свои тридцать пять – опять.
Я – это то, что осталось под коркой
Там сохранились отец и мать.
Там под коркой в совковой обёртке
Можно счастливые дни повторять –
Здесь на земле, скорее над ней,
В этом не сегодняшнем зоопарке,
Просто из рук кормить голубей
У иллюзорной арки
Вместе с сыном уже подростком
Частью меня моей кровинкой… –
Помню, тогда была спелая осень,
Спелая, яблоками в корзинке…
Пожня, – луг.
Василий Попов
***
Пламя первой листвы на обугленных сучьях.
Стон последней любви в журавлиных созвучьях.
Русской белой метели сияющий храм.
Не ошибся ли Фёдор Иванович Тютчев,
Завещавший любимую Родину нам?
Ведь в бесплодной погоне своей за вещами,
За солянкою рыбной и жирными щами,
Где нам было вчитаться в его завещанье,
Непутёвым наследникам гор и равнин?
Как направить свой путь сквозь туман бездорожья
Там, где мера одна только – заповедь Божья –
Не погонные метры, не общий аршин?
Пусть лукавой Европы практический разум
Захлебнётся российскою нефтью и газом,
Мы бы не были к нашему слову глухи.
Не пристали б машинные копоть и сажа
К чудотворному лику родного пейзажа,
Где, как ключ заповедный, струятся стихи.
На краю горизонта годов неминучих
Вижу чистый просвет в накопившихся тучах,
Словно вызов грозящим земле временам.
Это он. Это Фёдор Иванович Тютчев,
Луч надежды с небес, посылающий нам.
***
Расцвела под окнами сирень,
Полетел на двор медовый запах.
Как медведи - избы деревень
Память сжали в деревянных лапах.
Обнялись забор и огород
И пошли по полю до обрыва.
Сколько было пройдено дорог -
Всё трава зелёная укрыла.
Спи, деревня, спи, не умирай.
День придет, и я приду - открою
И амбар твой низкий, и сарай,
И глаза забитые доскою.
И увидишь ты, как мир хорош,
И услышишь ты звучанье мира,
Но, очнувшись вдруг, ты не поймешь
Что же это, что же это было.
***
Память моя не даёт мне покоя,
Что мне дано, от кого и зачем?
Слов не ищу, но на душу такое
Льётся простое, понятное всем.
Если всё то, что пишу – это правда,
Правда прошедших, погибших времён,
То ничего мне от жизни не надо,
Значит, и я до конца не рождён.
Марина Кудимова
***
Накануне беды и разлуки
Так надсадно вопят поезда.
Одиночества русского звуки,
В гулком небе немая звезда.
Нет уже никаких средостений
Для души, поглотившей хулу.
Одиночества русского тени
Бдят навыстойку в каждом углу.
Только совесть натруженно дышит,
Только боль свое бремя несет.
Не стесняйся — никто нас не слышит,
А услышит — никто не спасет.
Присягни на воде и на хлебе,
О Борисе и Глебе взгрустни.
Одиночества русского жребий,
Нам твои предуказаны дни.
Высшей пробы твоей, высшей меры
Нам не внове добротный закал.
И туда не пройдут БТРы ,
Где Христос напоследок взалкал.
***
Были и мы молодыми да сирыми…
Нет финансирования, нет финансирования.
На гололедке столбцы перфокарт —
С крыши закапал копеечный март.
Снег потемнел от вечерней зари,
Словно проехали золотари.
Се — предвесенний распад и развал,
Кто бы его красотой ни назвал.
Леса трассирование, птицы грассирование —
Осенью мощное шло финансирование.
Брали грибы, расходились, аукали.
Золото падало в руки — профукали.
Впали как реки, как щеки вполсытости
В анабиоз — не очнуться, не выползти.
Зимних цидулок рванина — а как еще? —
Над головенкой Акакья Акакьевича.
Только освоишься в роли приемыха —
Смотришь, уже и не снег, а черемуха.
Вскинешься, будто от сна получасного…
Как оно так это все получается?
Дух ли рождается, блазень ли блазнится —
К носу прикиньте, почувствуйте разницу
Божьего замысла, нашего домысла…
Кончилось время отхожего промысла!
***
— Уходи, я тебя не держу!
(Чем, коль руки дитенок ей вяжет?)
Зубы стиснет, внушительно скажет:
— Не гони — я и так ухожу.
— Да ведь я и в дому как в лесу,
Ведь меня и слепой изобидит!
(Не выносит, терпеть ненавидит.)
— Я не Бог, я тебя не спасу.
— И застрявшую в молнии ткань
Рвет на куртке угрюмо и туго...
Если б солнышком брезжила рань!
Если б так не любили друг друга...