Анатолий Парпара: "Не стремимся жить на всем готовом, не привыкли кланяться беде".

Анатолий Парпара родился 1940 году в Москве. Автор поэтических сборников: "Перекрестки", "Постижение пространства", "Возраст сердца", "Раздумье о родине", "Поступок", "Глубокое небо", "Здесь дом моих детей" «Противоборство» и «Потрясение» и др., вышло собрание стихов и переводов поэта в 4-х томах.

За творческую деятельность Анатолий Парпара награжден орденом Дружбы народов, Государственной премией РСФСР имени М. Горького, золотой медалью Ю.А. Гагарина, премией имени М.Ю. Лермонтова, золотой медалью С. Баради (Индия), премией "Злато перо" (Македония) и др. Стихи поэта переведены более чем на пятьдесят языков.

Отделом поэзии в журнале “Москва” Анатолий Парпара руководил три десятилетия. Поэтому он оказался в числе очень немногих деятелей отечественной культуры, которые определяли путь развития поэзии в советской России, и, публикуя стихи и поэмы, Анатолий Парпара влиял на творческие судьбы самих поэтов.

Именно Парпара отстоял на редколлегии, а затем с боем опубликовал замечательную поэму Юрия Кузнецова “Золотая гора” - в которой было много труднопроходимых тогдашнюю цензуру строф, например:

Толклись различно у ворот

Певцы своей узды,

И шифровальщики пустот,

И общих мест дрозды.

Анатолий Парпара "пробил" поэму Юрия Кузнецова в печать, и создал новое в поэзии имя.

Очень ценно, что в обширном литературном архиве (об этом Анатолий Анатольевич рассказывает в своем интервью) хранится верстка этой поэмы, в которой было посвящение Николаю Рубцову, а потом это посвящение зачеркнуто автором.

В соответствии с тогда существовавшими правилами, Юрий Кузнецов расписался в верстке прямо возле своей правки. В первой публикации поэмы в газете "Вологодской комсомолец" посвящение было, а тут Юрий Кузнецов его убрал.

Я хорошо помню, как это событие широко обсуждалось в узком поэтическом кругу завсегдатаев ЦДэловских буфетов.

Мы сравнивали поступок Юрия Кузнецова с тем, что композитор Бетховен посвятил Наполеону Бонапарту свою 9-ю симфонию. Но когда Наполеон из Первого консула вдруг сам себя сделал Императором, Бетховен свое посвящение Героической симфонии немедленно убрал. В Европе того времени этот факт был главной новостью, о которой писали все европейские газеты - а их было уже немало.

Честно говоря, меня и по сей день чуть коробит, что Юрий Кузнецов, сначала посвятил поэму, а потом убрал свое посвящение - тем более, что Николай Рубцов к тому времени трагически погиб...

Появления поэмы Владимира Соколова “Сюжет”, а потом и еще двух поэм Соколова на страницах журнала “Москва” - которые так же подготовил к печати Анатолий Парпара - в поэтическом пространстве двух столиц произвело такое впечатление, которое можно было сравнить только с первой публикацией романа Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита”. А роман этот тоже был впервые опубликован в журнале “Москва”! - в 1967 году, то есть 27 лет спустя после смерти великого писателя.

В 1979 году Владимир Высоцкий передал журналу "Москва" подборку из 600 песенных текстов для публикации. Анатолий Парпара подготовил к печати подборку стихов, и написал предисловие. Но, к величайшему сожалению, из-за того, что тогда публикация каждой стихотворной подборки требовала немыслимых согласований "в инстанциях", Владимир Высоцкий так и не увидел при жизни свою первую публикацию в толстом журнале - номер с его стихами опоздал на пару месяцев...

А ведь такая подборка - в те глухие времена! - вполне могла изменить судьбу, и продлить жизнь Владимира Высоцкого - поэта поколения.

Обо всем этом - о творчестве, о проблемах языка, о поэтах Владимире Соколове, Юрии Кузнецове, Владимире Высоцком - стихи и поэмы которых публиковались в журнале "Москва" - говорит Анатолий Парпара - в своем интервью:

Советская поэзия - пусть и с таким нарочито замедленным редакционным процессом, который даже Анатолий Парпара - при всей своей любви к поэзии, не в силах был убыстрить, тем не менее, была удивительным, и очень значимым явлением социалистической цивилизации.

Сам Владимир Маяковский провидел:

"Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо.

С чугуном чтоб и с выделкой стали

о работе стихов, от Политбюро,

чтобы делал доклады Сталин.

На самом деле в Кремле о поэзии ни тогда, ни потом, никто никаких докладов, разумеется, не делал.

Но на ежемесячных Секретариатах, и на Съездах писателей СССР доклады “о работе стихов” делала Секретарь Большого Союза по поэзии Римма Федоровна Казакова.

Материалы для этих докладов Р. Ф. Казаковой готовил её референт, которым тогда работал Ваш покорный слуга, негласно, так сказать, курируя поэтический процесс.

С толстой тетрадью, я отправился в библиотеки, и изучал, и анализировал годовые газетные и журнальные поэтические подборки, и готовил материалы для докладов.

С левой стороны первой страницы толстой тетради у меня были разблюдовки:

1. К юбилею автора.
2. К празднику 23 февраля, 8 марта, 1 мая, 7 ноября, Нового Года.
3. С врезкой «Доброго пути».
4. Подборки перед и после совещания молодых литераторов, с врезкой руководителей семинаров по поэзии.
5. К праздникам Союзных республик, поэтические переводы
6. Просто подборки русских поэтов.
7. Краевые подборки русских поэтов.
8. Подборки стихотворных переводов народов РСФСР ( с чувашского,с мордовского, с бурятского и т.д.)
9. Переводы прогрессивных иностранных поэтов.

А сверху разблюдовки были номера с первого по пятьдесят второй – по количеству недель - анализируемые газеты были еженедельными, а журналы - ежемесячными.

Работа кипела... В 6 номере журнала "Москва" за 1979 год Анатолий Парпара опубликовал и мое стихотворение, и таким образом, я стал автором журнала “Москва”

На всем необозримом холсте, насыщенной, звуковой, и цветовой палитрой среди великого множества всех тогдашних поэтических публикаций - в газетах, в журналах, повсюду и постоянно мне встречались и стихи, и врезки, и пожелания доброго пути, написанные рукой и сердцем Анатолия Анатольевича.

Тем не менее, всех наших тогдашних совместных творческих и организационных усилий так и не хватило - и в наши дни социалистическую поэзию никак не назовешь актуальной.

А её современница - живопись - напротив очень востребована, и работы школы социалистического реализме только дорожают.

Периоду соцреализма посвящен и недавно созданный “Институт русского реалистического искусства” (ИРРИ) с постоянно действующим выставочным комплексом.

Основатель Института, основной владелец коллекции Алексей Ананьев справедливо считает, что развившиеся при социализме реалистические традиции - ”предмет национальной гордости».

Социалистическая же поэзия не востребована...

Сияют имена Мандельштама, Бродского, Сергея Чудакова (“Нобелевку надо было дать Сереже” - Иосиф Бродский), и опять Бродский:

“Луна сверкает, зренье муча.

Под ней, как мозг отдельный,— туча.

Пускай Художник, паразит,

другой пейзаж изобразит.”

Изображался, конечно, тот же самый социалистический “пейзаж”, поскольку другого пейзажа у художников, (как и “других писателей”) да и самого времени -не было!

Но живописный, художественный пейзаж остался в искусстве!

Простодушие и чистосердечие художников привело к нынешнему живому интересу, огромному вниманию, и позднему коммерческому успеху их работ, и всего социалистического реализма, как творческого явления.

Социалистические же поэты утром писали:

“Я и сейчас в грядущих временах, как мальчик, привстаю на стременах…”

А под вечер, той же рукой:

“Тост наш за Сталина, тост наш за Партию, тост наш за знамя побед!”

"Выпьем, и снова нальем..."

Или тем же утром:

“Через артистические входы,

По запискам и по пропускам,

С поэтессой, вышедшей из моды,

Но еще идущей по рукам...”

А вечерком:

“На века, сквозь века, навсегда, до конца -

Коммунисты, вперед, коммунисты, вперед!..”

Вот этим-то способным и находчивым людям посвятил Игорь Губерман свой знаменитый гаррик:

Решив служить, дверьми не хлопай,

Бранишь запой, тони в трудах.

Нельзя одной и той же жопой,

Сидеть на встречных поездах.

Но все же хочется верить, что социалистическая, искренняя, талантливая поэзия будет опять востребована.

И вот стихи поэта - Анатолий Парпара:

Я улыбаюсь. Все на свете

значенья для меня полно:

и эта звень,и этот ветер,

и то раскрытое окно.

Проходчики

Доверчивый и открытый,

опять возвращается взгляд

туда, где, как глыбы гранита,

проходчики молча стоят.

Казалось бы, что здесь такого!

На улицах синей Москвы

в преддверии часа ночного

их часто встречали и вы.

Я знаю, что в век этот громкий

стремящимся всюду поспеть

нет повода для остановки

и времени, чтоб посмотреть.

И все же прошу, посмотрите:

под сенью ночных колоннад,

как вырубленные из гранита

проходчики молча стоят.

Их видом я мог восхититься,

но аханье сердцу претит.

Мне нравится то, что их лица

пытливая мысль бороздит.

О чем эта мысль:о заданье?

О метрах ночного пути?

А, может, она в мирозданье

быстрее ракеты летит.

Не знаю…Но их наблюдая,

и, как бы причастный к судьбе,

тревожиться я начинаю

о времени и о себе.

Все в жизни обыденней, проще.

Прошел перекур.И они

ушли под вокзальную площадь,

и вслед замигали огни.

И станет в работе им легче,

и четче проходка пойдет,

и тюбинг ребристые плечи

подставит под тяжесть пород…

Но силою воображенья

опять возвращается взгляд

в то редкостное мгновенье,

когда они молча стоят.

Мое поколение

Мы живем,

не боги,

не атланты,

под крылом отцовским

не согреты,

в двадцать лет —

матросы и солдаты,

в двадцать пять —

вечерники-студенты.

Нас растили няньки:

бабья жалость

да за будущее

вдовий страх.

Отсветы июньского пожара

полыхают

до сих пор в глазах.

Выросшие в годы голодовок

на макухе

и на лебеде,

В нас жива,

до времени глубоко,

памятью и деда и отца,

революционная жестокость

к разного калибра подлецам.

Не забыты!

Бытом не забиты!

Это мы,

сыны своей земли,

на околоземные орбиты

умные выводим корабли.

Ничего о прошлом не забыли.

Но делами в будущем живем.

Никогда

в труде не подводили,

никогда

в бою не подведем.

Будьте же спокойны,

комиссары!

Ваше сердце —

в молодой груди.

Родину свою

в знаменах алых

сыновьям своим передадим.

Баллада о шофере

Александру Зернову, шоферу 3-го таксопарка г. Москвы

Мне повезло:

шофер был разговорчив.

Лицо,

как говорится,

без примет.

Ему не раз заглядывала в очи,

но отступала

фронтовая смерть.

Женат.

Есть сын.

Зовется Николаем.

«В отца призваньем —

тоже за рулем.

Мы из Москвы.

Крестьянам помогаем,

ведь как-никак

в одной стране живем!»

И это так прекрасно прозвучало:

«В одной стране»,

читай

«в одной семье»,

что я подумал:

вот оно начало

любви неугасающей к земле!

Ведь о таких:

«Покой им только снится!»

Но им не спится

до тех пор, пока

веселым озерком шумит пшеница

в брезентом крытых

их грузовиках.

Мне повезло:

шофер был разговорчив,

хотя давно не видел тихих снов.

— Фамилию скажи! —

Сверкнули очи:

— Фамилия сезонная —

Зернов!

Солдаты

А. Балину

На Запад

уходил стрелковый полк.

А рядом с ним,

таким суровым,

бежал мальчишка белобровый:

немногим выше

кирзовых сапог.

Он спрашивал солдат:

«Ты — папа мой!»,

ручонками хватал за голенище,

но с каждым рядом

безнадежней,

тише

звучало горькое:

«Ты — папа мой!»

О, этот голос

хриплый и родной,

от частого повтора монотонный!

А под шинелью

бились учащенней

сердца,

ожесточенные войной.

У каждого

такой же сын иль брат…

С какой печалью

их глаза глядели,

какою нежностью

ладони их гудели,

но пальцы их

впивались в автомат…

Я детство мог забыть,

как сон,

как небыль,

но через годы на меня глядят

глаза солдат,

печальные, как небо,

и небо,

как глаза солдат.

Сосна

Четверть века таится осколок

в корневище могучей сосны,

четверть века во сне невеселом

бьется зеркало тишины.

Если слышишь,

как стонет подолгу

вечерами в лесу сосна,

это значит:

сырую погоду

нам предсказывает она.

Звонопад

Мне листьев звон

ночами снится.

Он в сердце надолго проник.

Я по озвученным страницам

читаю повести про них.

И я учусь у них,

беспечный,

самоотверженности той,

с какой уходят листья в вечность

из этой жизни золотой.

Они звонят,

тревожа душу,

и сердце бьется невпопад…

Ах, неужели ты не слушал

бессмертных листьев

звонопад!

Петр Великий в Архангельске

Его сечет поморский ветер,

и лупит град,

и солнце жжет,

но он,

лицом суровым светел,

глядит уверенно вперед.

Что замечает,

что провидит

взор,

устремленный сквозь века,

сквозь сотни будущих правительств!

На шпаге —

твердая рука.

Край моря с краем неба слиты,

и ясным даль горит огнем,

и солнца крутолобый слиток

заваливается за окоем.

И в этом городе портовом

сошлись у пирса корабли,

как будто по едину зову

со всех сторон

всея Земли.

И в этом факте нелукавом

он видит дела торжество.

И среди всех держав

Держава —

Россия милая его.

Олесе

Я, заброшенный

в дальние эти края

за гривастым Уралом,

в густую тайгу,

без тебя,

дорогая дочурка моя,

и минуты спокойно

прожить не могу.

Здесь питательный ягель,

копытом звеня,

выбивают олени

себе в сентябре,

что там, мой олененок,

Олеся моя,

изменилось в твоей

годовалой судьбе?

Здесь раскованный ветер,

пургою грозя,

сносит доски,

дома оставляя без крыш,

как ты, мой ветерок,

как, моя егоза,

в дни московского

бабьего лета шалишь?

А когда здесь затишье,

скажу не тая:

красотища!

В лесу голубики полно!

Голубинками нежными,

радость моя,

неизменно глядишь ты

в ночное окно.

Но пройдет две недели,

примчит «стрекоза»,

и в Москву унесет

непременно меня.

Расцелую тогда

голубые глаза,

золотена моя,

Златовласка моя!

Утро на Оби

Насколько видит глаз —

речная ширь…

И я с улыбкою невольною не слажу,

когда смотрю,

как хилый «Богатырь»

по-богатырски тащит нефтебаржу.

Но вот я слышу:

шутят остряки,

и вижу:

с камня прыгая на камень,

торопятся мои буровики

с набитыми до верха рюкзаками.

Они русоголовы и босы,

и легкость необычная в походке,

и золотом сияют их усы,

и серебрятся юные бородки.

Уже пыхтит,

их поджидая «Днестр»,

и рулевой каюту открывает,

и сон,

что был в глазах его на дне,

подобно облакам высоким

тает.

И чувствуется,

что среди друзей

ему не нужен и минутный отдых…

Как золотые слитки,

карасей

несет рыбак

в двух тяжеленных ведрах.

Шум двигателей глушит все слова,

и винт бросает в воду

белый невод.

И ясен день.

И Оби синева

готова спорить с синевою неба.

Письмо из Надыма

Ты просишь меня

написать про Ямал.

Погода бурчит.

Но в порядке дела.

С Надыма в две нитки

сквозь древний Урал

К Москве

газопровода трасса легла.

И новое дело задумано.

Здесь

гигантская стройка

сегодняшних дней.

В ней наша Магнитка!

В ней наш Днепрогэс!

Вот только чуть-чуть не хватает людей.

Конечно,

суров этот северный край!

Конечно,

придется сражаться с тайгой!

Но мне ли стращать тебя, друг!

Приезжай

на новую трассу

Надым — Уренгой.

Матери

Всегда считавшая копейки.

С такой зарплатой как скопить!

А тут еще троих сумей-ка

одеть,

обуть

и накормить!

И ненасытная в работе,

и совестлива,

и чиста,

живешь в стремительном полете.

И доброта,

как береста.

Остановись! Присядь, родная!

Полвека трудных позади —

не лебедей красивых стая,

а сердце — не мотор в груди.

Отец не пьет,

болезнь не мучит,

мы — дети — взрослые уже.

Все, как мечтала, стало лучше.

Пора передохнуть душе.

Но ты грустишь.

Ты что-то ищешь.

Хотя сама не говоришь,

по тайным взглядам на детишек

я понял почему грустишь.

Ну что же,

внуки скоро будут.

Я знаю,

ты не упрекнешь,

когда они тебя разбудят,

как мы когда-то,

криком в ночь.

Но это для тебя отрада.

И в этом смысл природы всей…

О, как беречь

безмерно надо

еще при жизни

матерей!

На Поклонной горе

А. Логвину

Еще весна не осенила

Москву распластанным крылом,

еще таится подо льдом

упругая,

взрывная сила,

еще, как хрупкие сосуды,

деревья зимние стоят,

но все настойчивей звенят,

перекликаются

сосульки.

И солнечным лучом смущенный,

в наивной радости своей

плескаться начал воробей

в рассыпчатом снегу

Поклонной.

* * *

Мне далеко не все равно,

какие травы мять,

какое лить в амбар зерно,

кого любимой звать.

Мне далеко не все равно,

с кем дружбу заводить,

с кем пить веселое вино,

с кем горести делить.

Мне далеко не все равно,

чьим именем зовусь.

Я тем горжусь,

что мне дано

твоим быть сыном, Русь!