Сергей Золотарев: "И солнечной тьмы прожектор высветил каждому новый срок!"

Сергей Алиханов

Сергей Золотарёв родился в 1973 году в городе Жуковском. Окончил Государственную Академию Управления им. Орджоникидзе. Его стихи печатались в журналах «Новый мир», «Арион», «Новая Юность», «Интерпоэзия», «Гвидеон», «Плавучий Мост», «Урал», «Prosōdia», «Новый Берег». Автор стихотворных сборников «Яйцо», «Книга жалоб и предложений». Лауреат премии журнала «Новой мир» (2015). Член Союза писателей России. Профессиональный теннисист, тренер по большому теннису.

Внесюжетные повороты и даже случайные существительные, бродячие смыслы необходимы поэту. Разброс творческих акцентов - ни столько прием, сколько суть творчества. Видимо, таков должен быть стихотворный подмалевок полотен и портретов нашего времени. При чтении происходит расширение, потом полный размыв границ, и внезапное исчезновение каких-бы то ни было смысловых преград, рамок видимого и невидимого, но уже озвученного, и зрительно отображенного мира. Отголоски чувств по поводу и без повода сливаются в общее ощущение. И поэтический текст вдруг становится совершенно адекватным абсурдному, бесцельному, но в абсолютном синтаксическом фокусе нашему времяпрепровождению.

Тем не менее, в обыденном небытовании сюжеты Сергея Золотарёва понятны на интуитивном уровне и даже ожидаемы. Кажется, что в пространстве возникает сама ткань стиха:

Шага, движимого посолонь

по спирали по дуге,

вызывающего в воздухе

соответствие ноге.

Главное, чтоб одинаковым

оставался интервал,

образующийся вакуум

чтоб отсутствия не рвал.

О путях современной поэзии, о своей теннисной тренерской работе, специфика которой мне очень понятна, поскольку я окончил Институт физкультуры по кафедре тенниса - Сергей Золотарёв говорит в своем видео-интервью:

Сергей Золотарёв - о поэтических семьях –

Сергей Золотарёв - разговор о поэзии в Музее Серебряного века:

Тонкие лирические отступления поэта порой вызывают если ни ужас, то оторопь. Возникают не только гласные, а на мистическом уровне звуковые аллитерации. Это особенно ощущается с голоса - поэт выступает перед миллионной аудиторией «Радио России – Культура»:

http://www.cultradio.ru/brand/episode/id/58006/episode_id/1163552/

Все необходимое - включая и Божий свет! - для существования поэта и его читателей проявляется не снаружи, а изнутри – «бьют со дна»:

И ты лежишь, а в клетке зажигается,

сухой, как кашель, нестерпимый свет

и бьёт в глаза со дна и не смыкается

простым задёргиваньем век.

Когда-то Борис Слуцкий, солдат Великой Отечественной, в своем знаменитом стихотворении «Госпиталь» написал о войне: «тебе, видать, не правится она - попробуй перевоевать по-своему».

В стихах Золотарёва - сугубо гражданских - но стертых и перемешавшихся в долготе и очередности дней и лет, то ли из снежной, то ли из масленичной жижи - проступает текучка, которая тоже вряд ли может кому-либо понравиться. И поэт своим читателям помогает - осознанно и мужественно проживать и переживать «по-своему» собственную жизнь.

Когда по Егорьевскому шоссе, я возвращаюсь с дачи в Москву, мне порой приходится проезжать через родину Сергея Золотарёва - через город Жуковский, изумительно красивый, с огромной водной гладью Москва-реки и впадающими в нее Пехоркой и Быковкой. Сергей живет там со своей женой, нашим автором - Ганной Шевченко:

В «Независимой газете» критик и прозаик Мария Бушуева откликнулась на сборник поэта:

«...точное обозначение взаимоотношений автора с вторгающейся в его медитативный фон предметной реальности со справками БТИ, водопроводными трубами, отделениями клиники и прочим... этот мир подступает слишком близко. А главное, от него нет защиты.

...самое интересное свойство стихов Золотарева: он точно выразил, буквально сканировал, место поэзии в современной жизни: она оживает в сумраке, ощущая родным домом пейзаж, и перетекает из него в пейзаж душевный, но сразу становится калекой среди жесткой или просто бытовой событийности дня... Золотарев, обремененный конкретно-бытовой атрибутикой, впускает ее в стихи...».

Марина Гарбер - поэт, Магистр искусств, на ресурсе «Сетевая словесность» написала о творчестве Сергей Золотарёва: «Мы наблюдаем процесс тщательной, подробной описи несуществующего имущества. Казалось бы, текст о бесполезном, бесцельном и безнадежном действии, но это только на поверхности. Основное действие совершается исподволь, проходит по касательной, хоть нам кажется, что оно второстепенно, побочно и безрезультатно...

...определенное отсутствие чувств, сдержанность, в то время как дождь-молебен - должное и долгожданное наполнение.

Оксюморон (сочетание противоречащих друг другу понятий), кажется, один из главных приемов у Сергея Золотарёва. Вот еще пример - рождения через смерть, ослепления светом, означивания света сквозь тьму, роста через умаление:

В электрическое поле,

залетая, светлячки

расширяются от боли,

как ослепшие зрачки.

...мы на время забываем об относительности покоя и движения - не суть это важно, важно, что движение беспрерывно...».

И вот стихи, сложные, и в высшей степени занимательные и интересные:

***

Переносят пустые коробки картонные

иноземцы разутые.

И маслины глядят в темноте на бездонную

перспективу мазутную.

Неужели в картонных коробках от обуви

эти странные личности

моего ощущенья проносят подобие

через рощи масличные?

Неужели деревья десятка неробкого

переносят отсутствие

много лучше людей и пустыми коробками

понуждают разуться их?

Чтоб босыми ногами давя маслянистую

пустоту, тем не менее,

описав этот сад, как судебные приставы,

перейти к наполнению.

ИНТЕРЬЕР

Торги. Распродается год, на убыль

пошедший. Облетает картотека.

Смерть из массива осени и дуба

начала XIX века.

Куда как нелегко искусствоведу

аукциона Christy или Sotheby's

определить, как долго шла к ответу

и в старости накапливалась совесть,

Приведшая к раскаянию листьев

и полному смиренью перед ветром...

И — к удивленью аукционистов —

предстала совершенным интровертом.

А с молотка уходит вид из окон,

отмеченный тончайшей позолотой...

Оставив неразгаданным эзопов

язык листвы отложенного лота.

***

Но если ты переведешь свой взгляд

на час назад, как переводят стрелки,

настанет осень, рамы застеклят,

глазное дно от ила отскоблят

и на зиму сольют видеоряд,

за лето наигравшийся в гляделки.

И, как вода содержит мириад

живых существ, так полон взгляд простейших,

влияющих на будущий расклад,

которые душою покривят,

когда не поспешат тебя утешить,

что в прошлом преломляются лучи,

как пресный хлеб, делимый без остатка.

И остается только, улучив

момент, его уписывать вприглядку.

***

Ты видишь то, что выхвачено фарами

из темноты, пустой осенней тарою

стоящее в забытой Богом местности

в полнейшей неизвестности.

Тогда, как содержанье настоящего

давно забито в крашеные ящики,

хранящие надежной упаковкою

молчание неловкое.

***

Сезон дождей. В коттеджах сухо.

Но страсть в природе разлита -

над церковью Святого Духа

ночами стерта в кровь вода.

Как если, взятая на вырост,

реальность несколько мала

Тому, кто Сам разводит сырость

при виде съемного угла.

Там капли, острые как щебень,

обкатываются дождем,

как если служится молебен

за всех, кто в сухости рожден.

Там сумрак нежностью поваплен,

и быт нехитрый и простой,

благодаря сердечным каплям,

сидит на людях, как влитой.

***

Все когда-то садится: голос, солнце, дома...

По ступеням — как птица —

кто-то сходит с ума.

По ступеням, по склонам,

по пологим холмам.

По уступам Сиона...

По головам.

Дождь спускается с крыши

водосточной трубой.

Перезрелые гроздья кишмиша

сходят сами собой.

Прыг да скок — трясогузка

гузкой — шлеп — в водоем.

И стопа, что со спуска

начинает подъем.

Сделав шаг с этой кручи,

ты оставишь свой след,

как и (хуже ли, лучше)

все, что сходит на нет.

***

День — от сих,

и ночь — до сих.

Этих пор на всех не хватит.

Оттого-то в крайней хате

ветер воет, точно псих.

Оттого-то день-деньской —

мимо рта — что в рот попало.

Оттого и горя мало

тем, кто кормится тоской.

И приметы — по усам —

превращаются в предметы.

Расставляя то и это —

там и сям.

НАРОЖДЕНИЕ

Страшный сумрак, редкий сумрак,

истоптавший шар земной,

как из Красной книги зубры

ходит сумрак надо мной.

Облака луну и звезды

и несущий небосвод

он вдыхает через ноздри,

выдыхая через рот.

Этот сумрак как-то связан

с тем, чем дышит 1-й мед:

с раздвигающимся тазом,

с появлением на свет.

Ляжет припорох на кальку,

дунет ветер, обнажив

годы, спящие вповалку,

жизнь над пропастью во ржи.

В электрическое поле,

залетая, светлячки

расширяются от боли,

как ослепшие зрачки.

Хрустнут бабочки - как чипсы,

раскрошатся на ветру.

Если в сроках не ошибся,

быть по-твоему к утру.

Ночь отпета петухами

и уже погребена

в положенье вертикальном

в позе утреннего сна.

Улыбнулась, осветилась,

стенки маточной трубы

заплела, как наутилус

по условиям резьбы

и, из сумрачного геля

взяв, чего там больше нет,

25 апреля

дописала мой портрет.

***

Умирают голуби повсюду —

убирает Бог свою посуду:

в неглубоких глиняных телах

остывает святость, лизоблюдам

отдавая толику тепла.

Кажется, из глиняных свистулек

взят обратно с присвистом фистульным

Дух Святой. Над проводами ЛЭП

корабельный воздух на ходулях

крошит белый хлеб.

Площади полны Его изделий:

костяных бочонков от лото.

Мастера пошивочной артели,

словно пуговицы из петелек,

лапки вынимают из следов

(видно, жаль им взнузданную пташку!),

раскрывая землю нараспашку,

обнажая бездну подо льдом,

ложкой попадающую в чашку,

в ложку — ртом.

***

Получая справку в БТИ

о своем земном существованье,

думаешь, как о небытии,

как о мрачных опытах Гальвани

над лягушкой (сокращенье слов

наблюдая в воздухе посмертном) -

о тоске раздельных санузлов

по своим пяти квадратным метрам.

Думаешь о шкафе духовом

и материальности цыпленка,

и о веществе, как таковом,

и о существительном продленка.

***

Мой бедный город выполнен из цельного

куска воды — горячей и кривой,

жилье связавшей трубами котельными

с центральною системой корневой.

Дожди, как аппараты Илизарова,

поддерживают парки на весу.

А там, где сверху площади базарные, —

колодцев терракотовая армия

осадков ждет, как приступа, — внизу.

И люди, состоящие на семьдесят

процентов из сочащейся воды,

пытаются к истокам присоседиться —

на восемьдесят устьем испиты.

ЦЕНТРАЛЬНОЕ ОТОПЛЕНИЕ

Когда, чуть потрескивая, остывает батарея,

кажется — это твой домовой

теплую воду бреет

бритвой опасной

кривой:

мертвую воду – живой.

Звуки, скользящие тем скорее,

чем заостеннее слух,

падают, как срезанные вереи.

Капли рассыпались на ковре и

не собираются больше двух -

желтой звездой на щеке еврея,

переводящего дух

стрелками на часах - на время

зимнее, дабы условный вектор

был соблюден: чтоб трижды кричал петух

(или алектор),

прежде, чем свет потух

ночи — и солнечной тьмы прожектор

высветил каждому новый срок!

Бреет до гладкости синих щек

воду в окладистой батарее

маленький жиденький толстячок

могущий запросто, коль приперло,

вечности перерезать горло

и превратиться в сливной бачок.

***

Поднимаясь вверх по лестнице,

понимаю, что консоль

и ступени — лишь последствие

шага, крупного, как соль.

Шага, движимого посолонь

по спирали по дуге,

вызывающего в воздухе

соответствие ноге.

Натяженье — суть поверхности —

держит, только натяни,

состоянье общей верности

в частном случае ступни.

Главное, чтоб одинаковым

оставался интервал,

образующийся вакуум

чтоб отсутствия не рвал.

Чтобы ты держалась рядышком,

с пятки звёздного луча

без боязни мне на радужку

всю себя перенося.

***

Любая капля — воздуха отёк.

Дыхание в молчании неловком

столетие накапливалось в лёгком,

пока мы дули в солнечный свисток.

Теперь воздушно-капельным путём

передаются световые волны,

хотя — по умолчанию — безмолвны

источники их в небе испитом.

Звезда горит как вечный обелиск

себе погасшей — каменная стела.

И то, что мы вкруг жизни обвились,

не значит, что она того хотела.

***

Ночник недолго будет световым источником

для тех, кто слышит, как тяжёлый гриф

ключа вращает вкладыш позвоночника,

замок ночного тела приоткрыв.

Не ты, но кто-то, кто ушёл за спичками,

теперь обратно пробует попасть

со всеми многолетними привычками

в свою несуществующую часть.

И ты лежишь, а в клетке зажигается,

сухой, как кашель, нестерпимый свет

и бьёт в глаза со дна и не смыкается

простым задёргиваньем век.

***

Накануне таскавшие камушки

мы сегодня не столь легки

на подъем. И бесшумная Аннушка

чьи-то смазывает шаги,

словно петли. Без всякого скрипа

за спиной закрывая следы.

Гололед: и от лутца до флиппа,

как до всхлипа, всего полбеды.

***

Суфий чистильщик обуви ассириец — настолько старый,

что мешает любовь и обувь, воспринимая парой

все, что ходит по свету — встает на его лоточек.

Говорит, что оба понятья имеют один источник.

Что скрывают одну орду за разными ярлыками.

Обувь – та же любовь, разношенная веками

на размер, когда оставляемый ею след

больше прожитых лет.

Полируя ботинок щеткой ливанского кедра,

ассириец видит по спилу каблучному каждый метр,

пройденный втуне — не случайно его крыльцо

зарегистрировано на подставное лицо.

Не поднимая взгляда, опущенного на брусчатку,

третьего дня реанимировал утерянную перчатку:

сердечную недостаточность, как надувную лодку,

примерив на обувную колодку.

В жилах застыла кровь: поднятой с тротуара

левой перчатке сердца сыскалась пара.

«Видно, одной походкой сходят в земную персть.» —

скажет лукавый перс.

***

Раскольничество – свойство чугуна.

Однажды сквозь тяжеловесность старого

обряда вдруг становится видна

пластическая верность Енгибарова.

Когда одним движением берет

металл свой вес, усилию завещанный,

и сестринский содержит углерод

на мизерный доход от микротрещины.

***

Листовую готовили пасту,

окормляя зеленую паству

благодатью молитвенных вод.

Перед постригом долгую требу

отслужило холодное небо,

обходя по дуге небосвод.

Литию заказав по утилю,

неживую листву приютили

желоба водостоков в скитах.

А живых, отнесенных к скитальцам,

сосчитать можно было по пальцам

на холмах, черепахах, китах...

***

Каким демисезонным вышел год.

Практически любое настроение

возможно было выбрать — и дресс-код

при этом не нарушить ни на йоту.

Мы надевали чешки — от дождя!

Душевных травм не заглушали травы.

И ты под сердцем бедное дитя

носила девять месяцев, как траур.

Все поначалу надо разносить.

Полюбишь позже. Ткань такого рода

из рода в род одну мотает нить.

И не выходит с возрастом из моды.

***

Почему в твоем маленьком сердце

моего нет посольства?

Ну хотя бы торгпредства,

или попросту — места под солнцем?

А в моем государстве

день и ночь у посольства республики с маленьким сердцем

раскрываются дверцы, гудят иноверцы,

подают на двойное гражданство.

***

Ты едешь сейчас одна.

Одна чёрте где. И поезд

не достает до дна,

стоя в степи по пояс.

Обходчики на путях

спешат обстучать колеса,

чтоб время текло в натяг

с физическим переносом.

Но вот одинокий бош

садится в купе каморки –

а ты у окна растешь

домашним цветком у шторки.

Пришлец достает вина

в зеленой стеклянной лейке,

желая полить – одна! –

растение на скамейке.

Но трогается состав.

И всё обретает вектор

оторванности с куста

железнодорожной ветки.

Движение придает

наполненность полым формам.

Так утренний зреет плод

быстрей потому, что сорван.

И страшно сидеть тому

становится, кто привязан

к растению своему.

А поезд летит во тьму,

подсолнечным светом смазан.

САПСАН

Прозрачный поезд, спящими телами

просвечивающий насквозь,

летит, одетый в форменное пламя

дорожных войск.

С какою-то поспешностью особой

сжигает расстояния дотла.

Как будто он донашивает обувь

или сметает крошки со стола.

Взметая вновь - приспущенную заметь,

несется поезд прямо через память

событий, о которых позабыл.

Платформам остается лишь обрамить

метели пыл.

И снежного покрова - от ожога -

на семьдесят процентов лишена,

катается железная дорога

по ребрам своего же полотна.

***

И пока я ждал тебя, на город

опустился поднятый когда-то

ворот

приближающейся даты.

За какой-то месяц ожиданья

гениальный архитектор Шухов

дебаркадер выстроил

из слухов.

Наигравшись в камеры слеженья,

голуби себе свернули шеи.

И часы на Киевском вокзале

циферблат до крови расчесали.

***

Твоя женщина спит, что-то шепчет под нос —

непонятные милые речи.

А во сне вулканический пепел волос

покрывает любимые плечи,

засыпает Помпеи и блеющих коз,

и людей, задувающих свечи.

Одеваются улиц ночных рукава

обожженного неба дерюгой.

И, прощаясь во сне, ключевые слова

говорят горожане друг другу.

Погребенные заживо сводами крыш,

сохранят до утра невредимым

быт средиземноморский. И, если ты спишь,

мы с тобой города-побратимы.

***

Пришли мне весточку на мейл,

что пароход не сел на мель,

что волны бережно катают

его во рту, как карамель.

Что косяки летучей рыбы

не будут вздернуты на дыбы.

Что атлантическую невидаль

не ловят больше мелким неводом.

Заветной веточкой оливы

пришли мне весточку счастливую,

что данные туроператора

совпали с картами Меркатора.

Что волны бережно проветрили

береговую геометрию.

И каплю каждую, как пух

гагачий, просушили веслами.

И распустили этот слух

о том, что жизнь не станет взрослою.

ЛЮБОВНОЕ

1

Любимая, на свету все кошки, что были в сером,

сгорая, грозят коту испорченным глазомером.

Смотрю в темноту зари и хлебцы мочу в мадере

(в водяре?), чтоб растворить в крови - вещество материй.

Как проникновенье сред друг в друга - за счет участья,

идет срастворенье лет отчаянья - мигу счастья.

А где-то в моей глуши, пристроившись у окошка,

отрыгивает души комок пожилая кошка.

И это сидит во мне, как труженик в обезьяне,

как избранные места из переписки с друзьями.

2

Мне кажется или ты наматываешь в полете

дыханием на винты - пространства бескрайней плоти?

О, как я хочу во тьме за Аккою Кнебекайзе

лететь не в своем уме, но в собственном пересказе.

Дабы колдуны с земли горе возводили очи,

и чтобы по небу шли Икарусы дня и ночи.

Плестись у тебя в хвосте, физически быть с тобою

и быть не на высоте, и не горевать о сбое

в работе сухого Ту, облитого керосином.

И смертную наготу пером прикрывать гусиным?

***

И за всем за этим стоит

море прощений и океан обид.

Может, любовь, но скорее, похоть.

Можно над долей каренинскою поохать

и соблазнить очередную красотку,

образ которой из обвинений соткан,

с виду невинных.

Впрочем, к утру

из всевозможной мыслимой мешанины

вспомнишь Фру-Фру.

***

Чайка-ружечка в поле морском

засыпает волненье песком.

Из пожарного ящика тащит

волокушу в ракушечный ящик.

Укрывает кусками брезента

пламенеющий край горизонта…

Море тлеет, завидев полет

нашей чайки, почище болот

торфяных, а крикливая клуша

вынимает из воздуха душу.

КОНТРАБАНДИСТЫ

Ветер прибьет к дебаркадеру камешек винный.

Море намоет волною куски парафина,

слитого танкером в створки открытого моря.

Обыск пройдет в пароходной конторе.

Все это тем и чревато, что папа Сатырос

выбросит за борт твою контрабандную сырость,

перевезенную в трюмах, обшитых особенным студнем -

звуконепроницаемым материалом

звукозаписывающих студий.

Эта глухая вода: это запись - на пленку

нефти - молчанья кита и мычанья теленка:

самая редкая самая чистая запись,

ту, что напел в глубине отречения – Апис,

тот, что ведет бороздой между слипшихся капель

трансатлантический кабель...

Нет. Невозможно, чтоб греки с чужими усами

стерли с бобин то, что сами же и записали –

волны не вынесут однообразного свиста

ветра, которым прикроются контрабандисты.

***

Я подходил к торговцам краденым

и предлагал им оценить

раздавленные виноградины

за повязавшую их нить

лозы небесной, но восторгами

торговцы продавали вид

ее на внутренние органы...

…и виноград лежал раздерганный

и пуповиной перевит.