Posted 15 декабря 2018,, 14:15

Published 15 декабря 2018,, 14:15

Modified 7 марта, 16:18

Updated 7 марта, 16:18

Дмитрий Веденяпин: "Человек не собьется с пути, потому что не знает дороги"

Дмитрий Веденяпин: "Человек не собьется с пути, потому что не знает дороги"

15 декабря 2018, 14:15
"Для меня искусство и есть настоящая человеческая жизнь. Порой в нашем сознании искусство связано с искусственностью - эти слова близки по звучанию. Для меня же не писать стихи — это все равно как не дышать, перестать быть." - говорит Дмитрий Веденяпин.

Дмитрий Веденяпин родился в Москве в 1959 году. В молодости занимался спортом - чемпион спортобщества «Динамо» по самбо, кандидат в мастера спорта. Окончил Институт иностранных языков.Стихи публиковались в журналах «Новый мир», «Континент», «Знамя», «Октябрь», «Иностранная литература», «Студия», «Постскриптум», «Новая Россия», «Новая Юность» и др.Автор поэтических сборников: «Покров», «Трава и дым», «Между шкафом и небом», «Что значит луч», «Стакан хохочет, сигарета рыдает», «Домашние спектакли», «Птичка».

Перевел и издал книги прозы Исаака Башевиса Зингера, Брюса Чатвина, Артура Миллера, Майкла Каннингема, и книги стихов Александра Поупа, Андре Шенье, Томаса Харди, Хаима-Нахмана Бялика, Карла Кролова и других английских, американских, французских, немецких классических и современных поэтов.

Стипендиат Фонда Иосифа Бродского в 2011 году. Лауреат премии «Московский счёт».

Член Союза писателей Москвы.

Поэзия Веденяпина на страницах сборников, и на многочисленных сайтах. Но отводишь взгляд от экрана, от книги и происходит метаморфоза - стихи заполняют пространство между людьми и событиями. Поэт, словно художник, который работает и кистью, и мастихином - черпает пространство, и бросает его на полотно стиха. Может быть, это новый стихотворный жанр и стихи – это «мастихи», стихи мастера.

Вот некоторая расшифровка интервью с поэтом - проводя которое, признаюсь, я испытывал чувство эстетического наслаждения:

«Я до сих пор смотрю на подмосковные пейзажи глазами Бориса Пастернака. Поэты предыдущих поколений сформировали, оказали влияние на мою оптику, на оптику всего поколения. Опосредственное воздействие сильнее прямого, непосредственного. Слова, строфы что-то улавливают, и изменяют. Причем, совершенно не важно, насколько ты известен, как поэт, но очень важно, как твои слова изменяют общий тон, жизненную тональность.

Истории и стихов, и поэтов их написавших, связаны с личной судьбой, с судьбами других людей. Это не ухватываемые - очень таинственная связь и тема. И разглагольствовать об этом, тем самым уменьшать силу стихов и их влияние.

Для меня искусство и есть настоящая человеческая жизнь. Порой в нашем сознании искусство связано с искусственностью - эти слова близки по звучанию. Для меня же не писать стихи — это все равно как не дышать, перестать быть.

Я с необычайной благодарностью отношусь ко всем, кто работает и что-то пытается сделать в искусстве. А если что-то получается — это кажется мне невероятным.

Часто мы говорим и живем по инерции, что-то делаем, потому что так принято. Только искусство выключает нас из обыденности, заставляет опомнится. Искусство — это какой-то светящийся шар, где прошлое, настоящее и будущее связаны мыслью о мире. Мысль эта имеет ритм, образ, музыку - и все это как бы присутствует вместе.

В поэзии, по моему мнению, нет такого понятия, как успех. Сейчас все поэты известные только друг другу и только в узкой поэтической среде, а по большому счету, никому не известны. Поэтический успех — это вещь глубоко внутренняя. Иногда высшим успехов становится тот факт, что тебя не упомянули - сказано в Библии: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю...»

Тем не менее, в многочисленных статьях о творчестве Веденяпина подчеркиваются замечательные качества его поэзии.

«Стихам свойственно фокусироваться на предметах тонких, сложных, порой парадоксальных... непрекращающееся остроумие с неустранимой ноткой печали... Взгляд поэта проходит через кадры Тарковского, через тома Достоевского, через Библию. Полувопросительная интонация каждый раз создает впечатление юмористичности ситуации, в то время как темы стихотворений часто, наоборот, очень серьезны… Стихи Веденяпина — диалог с припоминанием, и эта платоническая форма вполне оправдана их содержанием. Главное же у Веденяпина — бесконечное жизнеутверждение. Оно вылетает из строк, чтобы снять черно-белый фотокадр, на котором поймано время» - пишет критик Никита Данилин.

Сокровенно и озарённо звучат строки, оживляющие в памяти каждого читателя его собственное детство:

Однажды, сорок лет тому назад,

Я тоже был один на целом свете:

Проснулся — дом молчит, и дачный сад

Молчит, пустой, и в нём сверкает ветер;

Мир обезлюдел; никакой мудрец,

Я точно знал, не сможет снять проклятье,

Пока между деревьев наконец

Не замелькало бабушкино платье.

Григорий Дашевский подчеркивает: «Веденяпин - один из самых глубоких современных поэтов... Черты его поэзии — независимость и сила …

…очерчивалась какая-то картина - спокойствия, почти неподвижности самой этой картины: светлое пространство, кубическое или прямоугольное, в нём размещены отчетливо отдельные предметы, по световому фону …».

Поэзия Веденяпина не в словах и строчках, каким-то образом расположенных в пространстве, а повсюду, в обычной жизни.

О себе поэт говорит: «Для меня необычайно сильное, именно поэтическое воздействие произвело общение с Енгибаровым - клоуном и жонглером».

Забросившей поверх толпы

На дерево вешнюю пташку,

Как внешнею частью стопы,

На голову чайную чашку….

Какой бы была наша жизнь,

Каких бы не знала кошмаров,

Умей мы хоть что-нибудь из

Того, что умел Енгибаров...

Так и поэт жонглирует и словами, и образами, и мыслями, удерживая все это какими-то образом на весу... И подтверждение этому в стихах:

* * *

— Благодать — не морошка, её не бывает немножко,

Отлетела — и нет.

А когда отлетит, нас бросает и кружит, как ворох

Жухлых листьев… Монах отражался в глазах, как в озёрах —

Перевёрнутый свет.

Не шагнёшь — не поймёшь, что к чему под чернильной водою:

Торф ли там, или ил.

Что ж стоишь, словно ты — новоявленный дедушка Ноя,

Юный Мафусаил,

И не несколько жалких «ку-ку» и сомнительных «охов»,

А века и века

Будешь зорко бродить по лесам, как писатель Набоков,

Разве что без сачка…

Мимо бабочек-шахмат, сквозь отсветы, вспышки и блики,

Уходя на войну,

Заскользить, замечтавшись — о чём? — по-над морем черники,

И очнуться в плену.

Ведь неважно, кто ты на доске: ферзь, король или пешка, —

Продырявлен твой щит.

Чёрный поп в клобуке, соловецкий монах-головешка

Знал, о чём говорит.

Озарение Саид-Бабы

1.

Вдруг начались серьёзные дела.

Как бы погасли солнечные пятна.

Жизнь, что была, взяла и уплыла,

Как облако, немного безвозвратно.

На яблоне сидит «павлиний глаз»,

«Лимонницы» калитку украшают,

Мерцая, «адмирал» пустился в пляс…

Но бабочки уже не утешают.

Горит отдельно эта красота,

Отдельно птицы тенькают и вьются.

Старик в пенсне кричит: «Я сирота»,

Смешно кричит, и в зале все смеются.

Однажды, сорок лет тому назад,

Я тоже был один на целом свете:

Проснулся — дом молчит, и дачный сад

Молчит, пустой, и в нём сверкает ветер;

Мир обезлюдел; никакой мудрец,

Я точно знал, не сможет снять проклятье,

Пока между деревьев наконец

Не замелькало бабушкино платье.

Приходит страх, и смысл лишают прав.

Недаром в мире пауза повисла

Как грустная неправда тех, кто прав,

И стрекоза «большое коромысло».

В огромном чёрном городе зимой

Метёт метель на площади Манежной,

И женщина, укрывшись с головой,

Лежит без сна в постели белоснежной.

Был смысл как смысл, вдруг — бац! — и вышел весь,

А в воздухе, как дым от сигареты,

Соткался знак, что дверь — не там, а здесь

В пещеру, где начертаны ответы

На все вопросы: о природе зла,

Путях добра и сокровенной цели

Всего вообще… Серьёзные дела!

Я ж говорил! А вы: «Мели, Емеля».

2.

Стеклянная дверь, ночь и лес звёзд,

И просто лес, и море холмов, и просто

Море, и — меньше секунды (прост

Странный совет) нужно — не девяносто

(В том-то и дело!) лет, чтобы понять: судьба —

В буквах как звёздах-снах в небе пустыни.

«Птица, кот и собака, — крикнул Саид-Баба, —

Вы свободны отныне!

Трусость, спесь и предвзятость мешали мне видеть свет, —

Спохватился Саид, от восторга шатаясь как пьяный, —

Вот и дверь, — ахнул он, — если так, может быть — разве нет? —

Просто дверью — стеклянной».

* * *

Что говорить о прочих, если даже

Мужик не перекрестится, пока

Не грянет гром и не пробьёт в пейзаже

Пробоину размером с мужика.

Но иногда (возможно, это сны),

Речь, в сущности, о музыке — возможно,

Какой-то неземной и невозможной —

Случаются включенья тишины.

Последняя петарда, свистнув, косо

Взмывает в небо — бах! — немая взвесь...

И только выпь о четырёх колёсах

Кричит во весь...

И что-то есть, по крайней мере то,

Чем дышит летний двор в объятьях ночи:

Негадкий смысл, неплоский мир, короче,

Надежда — сами знаете на что...

* * *

Автобус уехал, мы остались у входа в лес.

Было тихо, пахло цветами.

По шоссе процокал всадник — неужто без?

Так и есть! — улыбаясь плечами,

И пропал… И опять закружилось: чьик-чьик, фьють-фьють,

Зазвенело, ожило.

Мимо поля и луга идти было сорок минут,

Через лес — двадцать, тридцать от силы.

Мы пошли по шоссе мимо луга с далёкой козой.

Описанья бессмысленны — это понятно,

Как, допустим, Шаламов в Монтрё, а Набоков в СИЗО.

Завтра едем обратно.

* * *

Снег выпал и затих.

«Нет, весь я не умру»,

Немножко грустный стих

Кружится по двору…

Вот Лёва Бромберг, вот

Мы с ним хохочем, лёд

Блестит, и жизнь идёт…

Идёт, идёт и — ах,

И — oops, и в ямку — бух!

Под фонарём в слезах

Над вымыслом из букв.

Енгибаров

Я шёл по весенней Москве,

Всему просиявшему – оду –

– неодушевлённому: окнам, траве,

Бормочущей оду – не оду.

Забросившей поверх толпы

На дерево вешнюю пташку,

Как внешнею частью стопы,

На голову чайную чашку.

Две спички в ущелье ручья –

Регата, ни много ни мало.

Я, кстати, хотел, чтоб моя

То выиграла, то проиграла.

Какой бы была наша жизнь,

Каких бы не знала кошмаров,

Умей мы хоть что-нибудь из

Того, что умел Енгибаров.

* * *

Как в кровати между папой и мамой

Пьёшь бессмертие… А может быть, все мы

Просто знали про незнанье Адама,

Потому что были ближе к Эдему?

С каждым годом жизнь вокруг безадамней,

Безэдемней — что же тут удивляться?!

Даром, что ли, там мы все вверх ногами,

Как в утробе, чтоб удобней рождаться?

Дальше от, но к значительно ближе.

Tout le reste, конечно — литература.

Может, я ещё возьму и увижу

Маму, папу, бабушку, бабу Нюру?

* * *

В тесноте скрестившихся плоскостей

Луч, как чижик, скачет туда-сюда,

Чистый Чехов — вечером из гостей,

Утром в гости: пьеса про «нет» и «да»,

Вдох и выдох... Мир, чей мир не спасти,

Ищет мира, лезет лучом в глаза,

Окликает, верит в тебя почти

Бесконечно — если тебе не за.

* * *

Пустота как присутствие, дырка как мир наяву,

«Нет» как ясное «есть» вместо «был» или «не был»

Превращают дорогу в дорогу, траву в траву,

Небо в небо.

Заполошная мошка, влетевшая с ветром в глаз,

На дороге у поля, заросшего васильками

(«Наклонись, отведи веко и поморгай семь раз»),

Что-то знает о маме.

В перепутанном времени брешь как просвет

Между здесь и сейчас — бой с тенью

Между полем и небом, где всё кроме «нет»

Не имеет значенья.

Пинг-понг

Женщина выходит из подъезда

Прямо в сон (в каком-то смысле вещий)

Мальчика, от страха — больше-меньше —

Верящего в солнечные вещи.

Ведь, по слухам, свет не в беспорядке

Падает, а как бы в форме храма

Или леса (это по догадке

Мальчика) — и тот, и этот самый.

Отчего же остаётся только

Страх и всё, а солнечные вещи

Прячутся, как счёт у — сколько, сколько? —

Запыхавшихся на «больше-меньше»?

Памяти пятидесятых

Сквозь белый день цветные пятна, где —

Казалось, люди, оказалось, время —

Со всеми вместе в снежной чехарде,

Тогда — почти, сейчас — совсем со всеми...

Сквозь чёрное июльское окно

Лос-Анджелес светился, как в кино;

Гостиница переливалась ало,

Дымилась сигарета, и вино

Мерцало.

Надежда, вера, нежность, страсть и страх,

Как Бим и Бом, сражались с темнотою,

Той, где отель, и той, где снежный прах,

Но комната уже была пустою.

Немного мелодраматично, но

Тут ничего поправить не дано,

Молитвенными не прожечь словами

Разворошённый этот неуют,

И только слёзы что-то могут тут

И там, как в настоящей мелодраме.

* * *

Конечно, плохо, даже очень, но

В лесу, где листья падают на дно;

В троллейбусе, где, как птенцы на ветке,

Сидят уютный старичок в беретке

И девочка в уродливом пальто,

Которая — ты точно знаешь, что —

Лет через двадцать-тридцать — вспоминая

Вот это время (в перспективе «то»),

Кому-то, хмыкнув, скажет: «Смех! Тогда я

Носила это жуткое пальто

И ничего — носила и носила...»

И некто спросит: «Сколько тебе было?»

И женщина, прикинув, скажет: «Шесть» ...

Бессмыслица, но в этом что-то есть.

Дом отдыха 70-х

Статуи, беседки, тишина.

Всё, включая тишину, немножко

Развалилось… В парке дотемна

Взрослые гуляют по дорожкам.

Фонари желтеют сквозь листву.

Ленин, Сталин, Господи помилуй!

Жизнь, как в школе, жмётся к большинству,

В большинстве, как водится, немилому.

Брежнев, Каплер, комнатный балет

Смыслов и непрожитого воздуха…

Вот и получается, что нет

Ничего прекрасней дома отдыха.

Весна в Михайловском

Мы внесли вещи,

сняли плащи,

а в лесу клещи,

в смысле, клещи.

Им, клещам, впору

эта пора —

вроде как Тора

вместо Тора.

Дятел в прозрачных

соснах летал,

празднично-мрачный,

как Ганнибал,

сел на верхушку,

стукнул и стих —

Пушкин-Кукушкин

пишет свой стих.

Первая правда

Из заросшей музыкой, как мхом,

Первой правды (небо, окна, стены)

Не видны ни куст, ни стол, ни дом —

Только освещённый угол сцены.

Это не премьера, не прогон —

Просто репетиция, когда и

Цвет не различает цвета, звон

Сам, где он, звонит, не понимая;

Ритм не держит ритм — и только страх,

Не смущаясь немотою зала,

В белых электрических лучах

Впечатляет с самого начала.

На солнечном пляже…

Как добрые ложки (а ну эти злобные вилки!)

И чуткие стражи,

Пузатые бабушки чинно сидят на подстилке

На солнечном пляже.

Сверкает вода, изумрудная и золотая,

И парус, как лучик,

Пузатые бабушки смотрят, от нежности тая,

На внуков и внучек…

Недавно приятель сказал мне в одном разговоре,

Нескладном немножко,

Что время из всех, так сказать, категорий

Уж точно не ложка

И даже не вилка; пространство добрей и круглее —

Садишься в двуколку

(Ну, в поезд) — раз-два и вернулся! Вот пляж, вот аллеи…

А толку?

* * *

Nobless oblige. Старик совсем облез.

Чуть что — прыг-скок — и убегает в лес

Сидеть на пне, гудеть-бубнить ab ovo:

Разве мальчик в Останкине летом… И прочее…

То забывая слово,

То вспоминая…

А то летит на велике без рук,

Шурша, за кругом нарезает круг,

То забыва.., то вспоминая слово,

То бабочку раздавит, то грибы…

Эх, Брэдбери бы на него и Чжоу

Чжуана бы.

Вот возвратился б он на свой чердак,

А там не так, вернее, слишком так,

Как есть — и всё бы вдруг распалось,

Скажу ль, с очей упала б пелена,

И забыва б уже не отличалось

От вспомина.

ОДУВАНЧИК

Жизнь моя в столбе бесплотной пыли,

В облаке, расплывшемся от слез,

В зеркале, которое разбили,

А оно очнулось и срослось.

В комнате, как в солнечном осколке

Озера, сверкающего сквозь

Листья и ослепшие иголки,

Пляшут пряди солнечных волос;

Рыбаки спускаются по склону

По траве, блестящей от росы;

Папа говорит по телефону,

Обреченно глядя на часы.

Даже в зимней обморочной давке,

В стеклах между варежек и шуб

Тонкие секунды, как булавки,

Падают, не разжимая губ;

Но не зря в серебряном конверте

Нас бесстрашно держат на весу –

Как от ветра, спрятавшись от смерти,

Одуванчик светится в лесу.

ГРОЗА

Серебряная солома

Бьется в окно.

Бледная, как полотно,

Комната глохнет от грома.

* * *

Человек подходит к микрофону.

Утро отражается в реке.

Женщина летает над газоном,

Полулежа в красном гамаке.

Сонная Австралия. Зеленый

Летний день. Залитый солнцем джип.

Смуглый фермер, с детства умудренный

Тайным знаньем бабочек и рыб.

Не спеша потягивая виски,

В кресле у окна сидит старик.

Не спеша потягивая виски,

В зеркале сидит его двойник.

Девочка играет с обезьяной.

Негр в очках копается в саду.

Над зеленогрудою поляной

Вьется белоснежный какаду.

Если радость – это чувство света,

Выстрели из фотопистолета

В это небо, полное тепла,

И оттуда с серебристым звоном

На поляну рядом с микрофоном

Упадет Кащеева игла.

ФОТОГРАФИЯ

В стеклянном воздухе торчит железный прутик;

Асфальт, как солнце, светится, дрожа.

На высоте седьмого этажа

Минута прилепляется к минуте,

Выстукивая светло-серый лес

С травой и перевернутой листвою,

Тропинкой, пустотой и дождевою

Сквозящей кляксой пасмурных небес.

И в этот лес, как будто в никуда,

Уходит неподвижный человечек

В плаще и с целлофановым пакетом,

Бесцветным и блестящим, как вода.

Его спина по цвету, как асфальт,

И как бы безотчетно совмещает

Прозрачный лес, который все прощает,

И этот острый воздух из стекла.

И нужно все расставить по местам,

Уменьшившись до двух сплетенных свечек,

Чтоб выяснить, что милость только там,

Куда уходит фоточеловечек.

* * *

В толпе веселых палочек, в плену

Зеркальных сквозняков балетной школы,

В прозрачности от потолка до пола,

Придвинувшейся к самому окну.

На улице, в кольце цветного слуха,

В лесу, где память бьется на весу,

Вибрируя, как золотая муха,

Похожая на добрую осу

Над яблоком в купе, когда часы

Стоят, прижавшись стрелками к рассвету, –

Две полосы серебряного цвета

Над черным краем лесополосы.

Разбившись насмерть в пелене тумана,

Мы гладим хвою в глубине пробела,

Где голоса летают над поляной,

Проделав дырку в зеркале Гизела;

Вдоль сосняка, сквозь сумеречный дым,

По кромке дня пробравшись без страховки,

Мы наяву стоим у остановки

На воздухе, оставшемся пустым.

* * *

Д.У. и Е.С.

1

Там хорошо, где нас нет:

В солнечном лесу, в разноцветной капле,

Под дождем, бормочущим «крибле-крабле»,

В зелени оранжевой на просвет.

На трубе сидели не две, а три.

Слава «И», отважившейся остаться.

Здесь надежда, вера и правда братства

Облаков, дрейфующих в Снегири.

За столом сидели не два, а три.

И всегда невольно, почти некстати

Память? душа? – непонятно, но что-то внутри

Вдруг становилось прозрачнее, легче, крылатей.

Что-то как будто сдвигалось, всплывало со дна

И возникало, зеркалясь, как сумерки в скрипе

Сосен за окнами, смутно похожее на

Оттиск бессмертья на выцветшем дагерротипе.

2

Там хорошо, где нас нет:

В солнечном лесу, в разноцветной капле,

Под дождем, бормочущим «крибле-крабле»,

В зелени оранжевой на просвет.

На краю сиреневой пустоты

Человек, как черточка на бумаге.

Летчик, испугавшийся высоты,

Открывает глаза в овраге.

Воздух скручивается в петлю

По дуге от чужого к родному.

Человек произносит: «Люблю!»

И на ощупь выходит из дому.

Ночь, как время, течет взаперти.

День, как ангел, стоит на пороге.

Человек не собьется с пути,

Потому что не знает дороги.

* * *

Он просиял и подошел к окну,

Дрожавшему от грохота трамвая,

Вплетенного в живую тишину,

Звенящую сквозь снег, как неживая.

И вглядываясь в этот снег и свет,

Упавший навзничь в неприютном сквере

На комья грязи и клочки газет,

На праведных и грешных в равной мере

Прохожих без особенных примет,

Он рассудил не рассуждать о вере,

А просто верить в то, что смерти нет,

А милость есть – как в жизни есть потери,

Хранящие от сотни горших бед,

С рождения дежурящих у двери.

* * *

В трухлявой Аркадии, в царстве прогрызенных пней,

В компании гусениц и сизокрылых громадин

Жуков, в лабиринте сосновых корней,

На шишках, присыпанных хвоей, нагревшейся за день,

Под стрекот кузнечиков, возле дороги, почти

У остановки, но с той стороны, у забора,

Ведущего к пляжу, мы ждали автобус, который

Приходит из города в пятницу после шести.

И он приходил, и, нагнувшись, я видел в просвете

Над черным асфальтом и пыльной дорожкой за ним

Ботинки, сандалии, кеды приехавших этим

Вечерним автобусом солнечно полупустым.

Потом громыхало, стрижи рисовали грозу,

Но нас не давали в обиду бессмертные боги.

Мы были живыми на этой зеркальной дороге,

Бегущей вдоль сосен над речкой, блестящей внизу.

ГОЛОС

Сквозь ватное время, сквозь воздух, мелькая,

Как бабочка в елках над тенью от стула,

В затянутых наледью стеклах трамвая,

В густых спотыканьях невнятного гула...

Внутри треугольников и полукружий,

Сквозь блики на поручнях, в точке покоя

Нам было предсказано что-то такое,

Что все остальное осталось снаружи.

Осталось спокойно держать на весу

Снопы и царапины света на грани

Пустой пустоты, в черно-белом лесу,

Среди отражений цветов на поляне.

Осталось стоять, как живой человек,

В трамвае, гремящем то громче, то тише

Сквозь ватное время, танцующий снег

И голос, которого тут не услышишь.

* * *

Видение философа Хомы:

Простор, как сон, и шелковистая трава...

Потом – прозрачно-обморочный лес,

Сухая шапка мха.

Потом – пустые точки близких звезд,

Ночная неподвижная листва,

Испуганные жаркие глаза,

Холодная рука.

Потом – в невероятной тишине,

Как призраки, белея в темноте,

Вы медленно идете по траве,

И те же, и не те.

* * *

Любовь, как Чингачгук, всегда точна

И несложна, как музыка в рекламе;

Как трель будильника в прозрачных дебрях сна,

Она по-птичьи кружится над нами.

Есть много слов, одно из них душа,

Крылатая, что бесконечно кстати...

Шуршит песок; старушки неспеша

Вдоль берега гуляют на закате,

Как школьницы, попарно... Мягкий свет,

Попискивая, тает и лучится;

Морская гладь, как тысячи монет,

Искрится, серебрится, золотится...

Рекламный ролик – это как мечта

О взрослости: табачный сумрак бара,

Луи Армстронг, труба, тромбон, гитара;

Прохладной улицы ночная пустота,

В которой чуть тревожно и легко

Дышать и двигаться, опережая горе,

И, главное, все это далеко,

Как противоположный берег моря;

Как то, чего на самом деле нет,

Но как бы есть – что в неком смысле даже

Чудеснее... Часы поют рассвет;

Индеец целится и, значит, не промажет.

* * *

В пустоте из полиэтилена

С непривычки можно задохнуться.

По стволам течет туман, как пена

С помазка на стол по краю блюдца.

Лес стоит испуганный и гладкий,

Выцветший и бархатный с изнанки;

На песке ржавеют в беспорядке

Ведра и расплющенные банки.

Чтобы не оглохнуть от беззвучья,

Как улитка, спрячься за очками;

Белизна цепляется за сучья

И на землю падает клоками;

Задевая розовый репейник,

Пролетает пепельная птица;

Тишина шипит, как муравейник,

И никак не хочет расступиться.

ПИСЬМО

То серебристый дождь, то ватный коридор

Ночной гостиницы, то голубь над ковчегом,

То утренний туман, то монастырский двор,

То избы вдоль шоссе, засыпанные снегом;

То роща, где меня окликнул почтальон,

Я подошел, и он подал с велосипеда

Письмо, и тут же мир раздвинулся, как сон,

В котором быль уже не отделить от бреда.

Все стихло: море, лес, сорочья трескотня,

Домотдыховская игра аккордеона;

В трех метрах от земли порхали без меня

Надорванный конверт и призрак почтальона;

Над ними в вышине, светясь, парил покой,

Мелькали, как стрижи, подарки и утраты,

Признательность и страх, что я своей рукой

Вписал и текст письма, и имя адресата.

* * *

Надо постучаться – и отворят.

Снег, шурша, мелькает над полотном.

В вертикальном небе зарыт клад.

Демон знает о нем.

Человек стоит на краю перрона

Навытяжку перед судьбой.

Чтобы отнять золото у дракона,

Нужно вступить с ним в бой.

Снег лежит – как покров бессилья...

Главное – не побежать назад!

У дракона фиолетовые крылья,

Неподвижный мертвый взгляд.

Главное – крикнуть дракону: «Нет!»

Крикнуть: «Убирайся!» ночному бреду...

Просыпаясь, мальчик видел свет,

Чтобы взрослый смутно верил в победу.

* * *

И лес, и шкаф, и фотоаппарат,

И чайки, и очки, и плоскодонка,

И солнце уплывало вверх, как взгляд

Играющего на полу ребенка –

Когда в передней щелкает замок,

И на пороге возникает папа,

Его большая фетровая шляпа

Едва не задевает потолок –

И вешалка, и ветер, и брелок,

И водоросли, и пальто, и море,

И облако ложилось поперек,

И волны набегали на песок

И пенились, откатываясь вбок,

Как съежившийся сумрак в коридоре.

* * *

Слова стоят, как стулья на песке.

В просветах между ними видно море,

И тишина висит на волоске

На волосок от гибели, в зазоре

Зари, в пробеле воздуха, в пустом

Приделе на потрескавшемся фото,

На небе, перечеркнутом крестом

Пушистыми следами самолета

И наведенной радуги; прилив

Шуршит волной, серебряной с изнанки,

И мальчик в туго стянутой ушанке

Сквозь снегопад у дома на Таганке,

Не отрываясь, смотрит в объектив,

Как в форточку в пространство пустоты,

Где прыгают бессолнечные спицы,

Как в зеркало, где – против всех традиций

Магического знанья – если ты

Не призрак, – ни пропасть, ни отразиться.

ОБЕЩАНИЕ

Агент, убитый в телефонной будке,

Встает с колен в гостинице во Львове.

Луна в окне желтеет в промежутке

Между стеклом и пойманным на слове

Пространством, обещавшим всем, кто в нем

Смотрел с холма на медленную воду

Сквозь зелень сада – там теперь у входа

Дежурит ангел с пламенным мечом

Вращающимся; пламя, ударяясь

О пустоту (сосну давно сожгли),

Рассыпавшись на искры, рикошетом

Уходит на террасу, притворяясь

Лучом, застрявшим в зеркале, букетом

Иван-да-Марьи в солнечной пыли...

ПОД РЫЖИМ АБАЖУРОМ

Мир просто был. В троллейбусной оправе,

Как в комнате, казавшейся огромной,

Струился свет ни ясный и ни темный.

По проводам и вытянутым склонам,

Сжимаясь в запотевшей полуяви,

Пульсировал продолговатый воздух,

Как ватный гул, плывущий по салонам

Вдоль стекол в ледяных цветах и звездах

Над прячущимися в махровых гнездах.

Неправда в обобщениях. Язык,

Как волк, не поддается дрессировке.

Я вижу папу в бежевом пальто.

Все умерли. За площадью на хмуром

Торце высотки – тени птиц. Никто

Не умер. «К водным процедурам»

Нас приглашает радио; зато

И день с утра похож на решето

Сквозь белый снег под рыжим абажуром.

* * *

Лес порхает, кружи́тся – на синь и сень

Рассечен вдоль просек по вертикали

Световыми ширмами; косуля в тень

Отступает солнечными прыжками.

Это как прозрачная дверь – пока

Музыка звучит и даль притерта

К зелени и ряби березняка,

Это место встречи живых и мертвых.

«Мы вас вправду любим», – земле, золе

Шепчут изменившие, боясь проснуться

(Лампа отражается в ночном стекле),

Встретиться и все-таки разминуться.

* * *

Ныряя, ломаясь, гудя

В луче под фонарною плошкой,

Булавки-иголки дождя

Блестят, как железные ножки

Стола на попа подшофе

Среди перевернутых лавок

В закрытом открытом кафе

Под градом иголок-булавок.

ЧАСЫ И ЗЕРКАЛО

...уже не шум.

И. Бродский

...Я назвал их отражениями...

...Поэты пишут не для зеркал...

И. Анненский (Книги отражений)

Настоящим можно не пытаться –

Отраженных стрелок не догнать.

На стене одиннадцать пятнадцать,

В зеркале двенадцать сорок пять.

Полдень равен полночи – закон

"