Posted 15 июня 2019,, 06:50
Published 15 июня 2019,, 06:50
Modified 7 марта, 16:03
Updated 7 марта, 16:03
Поклониться Гению: в музее Пушкина прошел вечер поэзии
Сергей Алиханов
В программу праздника поэтов нашей рубрики включил руководитель художественных программ Музея, Заслуженный деятель искусств РФ Аким Салбиев. За ч то ему большое человеческое спасибо!
Поэты читали стихи Пушкина, и было прекрасно и удивительно - насколько современно звучат - посланиями миру, творчеству - строки великого поэта и глубочайшего мыслителя.
Выступавшие читали и свои стихи. Поэты делились со слушателями, которые заполнили в тот вечер весь огромный Атриум Музея, сокровенными мыслями - какое огромное влияние ни только на литературу, но и на всю нашу жизнь - и по сей день оказывает Александр Сергеевич.
Современные поэты творчески осмысливают всё случившееся, и всё свершившееся в Отечестве - именно с пушкинских времен! Лирические, а чаще трагические тексты существуют в языковой реальности. Поэтические тексты исполнены действительными, и несостоявшимися вариантами истории нашего общества опять-таки с декабристских - с пушкинских времен. И в этом тренде ощущается несомненное психологическое сближение современных поэтов - несмотря на все сленговые и гаджетные словоупотребления - с творчеством Пушкина.
Постмодернизм испарился - образы, сюжеты прямо соотнесены с многомерной и многофакторной реальностью. И в этом сближении раскрываются новые возможности поэтического мастерства.
Смешное и страшное, ирония и сострадание, радость и боль, лирика, драма и эпос естественным образом - и опять по-пушкински! - коррелируют, и сближаются в современных стихах. Ни войну «перевоевать по-своему» (Борис Слуцкий), ни современную жизнь человеческой личности по своему велению не переиначить, и не пережить. Но по-прежнему возможно, и прекрасно - под сенью пушкинского имени, писать стихи.
Станислав Куняев
https://youtu.be/ix7V4P9mCEs (видео выступления)
* * *
Как посветлела к осени вода,
как потемнела к осени природа!
В мое лицо дохнули холода,
и снегом потянуло с небосвода.
Мои края, знакомые насквозь:
пустынный берег, подзавалье, речка…
Так кто же я — хозяин или гость?
И что у нас — прощанье или встреча?
От холода я задремал в стогу,
как зверь, готовый погрузиться в спячку,
проснулся, закурил на берегу,
и бросил в воду скомканную пачку,
и не решил, что ближе и родней —
вчерашний шум березы отшумевшей
или просторы прибранных полей
и тусклый блеск травы заиндевевшей.
И, затянувшись горестным дымком,
спасая тело от осенней дрожи,
я вдаль глядел и думал об одном:
чем ближе ночь, тем родина дороже.
* * *
Не земля, а всего лишь страна,
не страна, а всего только город,
только улица, клен у окна…
Надоело! Я весел и молод.
Я устал от родимых примет,
от причуд материнского нрава,
и лежит предо мною весь свет —
и любовь, и работа, и слава!
…Так я думал. И вот, исчерпав
эту юную страсть к переменам,
понимаю, что все-таки прав,
возвратившись к отеческим стенам.
Слава Богу, что я не бедняк,
что остались навек за душою
этот берег и этот овраг,
и поэтому что-то я стою.
* * *
Разглядывая каждую строку,
ученый-тюрок вывел без сомнений
такую мысль, что «Слово о полку»
пропел в пространство половецкий гений.
Под шум берез, под ропот ковыля
судьба племен так прихотливо вьется…
Но вспомнишь вдруг: «О, Русская земля,
ты за холмом…» —
и сердце оборвется!
* * *
Кто там шумит: гражданские права?
Кто ратует за всякие свободы?
Ведь сказано — «слова, слова, слова» …
Ах, мне бы ваши жалкие заботы!
Ах, мне бы ваш ребяческий восторг,
хмель интервью, газетная арена!
Но я гляжу на Запад и Восток
не очередно, а одновременно.
Я не поборник иллюзорных прав.
А если кто увидит в этом рабство,
я отшучусь, что вел себя, как граф,
не признающий равенства и братства.
Что говорю как гражданин страны,
которой нет начала и предела,
где все мы одинаково равны
пред ликом Данта и строфой Гомера.
ОЗЕРО БЕЗЫМЯННОЕ
Тишина. Ни собак, ни людей
здесь не видно со дня сотворенья.
Только свадебный стон лебедей,
только царственный блеск оперенья.
Только ягель да зубчатый лес,
да в безмолвные белые ночи
тусклый пламень полярных небес
отражают озера, как очи…
Если есть в человеке душа —
да придет она после разлуки
под струящийся шум камыша
на озерные эти излуки.
Пусть останется с миром вдвоем
без меня на закате багряном
и лепечет о чем-то своем
безымянная над Безымянным.
Пусть витает в пустынном краю,
о прошедшей судьбе забывая,
и да примет ее, как свою,
лебединая белая стая.
СТАРУХА
Тряпичница и попрыгунья,
красотка тридцатых годов
сидит, погружаясь в раздумья,
в кругу отживающих вдов.
Бывало, женой командарма
на полузакрытых балах
она танцевала так плавно,
блистая во всех зеркалах.
Четыре гранатовых ромба
горело в петлице его…
Нет-нет расхохочется, словно
все длится ее торжество.
Нет-нет да поблекшие патлы
мизинцем поправит слегка…
Да ей при дворе Клеопатры
блистать бы в иные века!
Но запах французской «Шанели»,
венчавшей ее красоту,
слинял на казенной постели,
растаял на зимнем ветру.
Трещали такие морозы,
и вьюга такая мела,
что даже такие стрекозы
себе обжигали крыла.
* * *
Был Дмитрий Самозванец не дурак,
он знал, что черни любо самозванство,
но что-то где-то рассчитал не так
и черным пеплом вылетел в пространство.
Как истый царь на белом жеребце
он въехал в Боровицкие ворота…
А то, что с ним произошло в конце, —
все потому, что знать не знал народа.
Не понял он, что из святых гробниц
в дни гневной смуты и кровавой пьянки
законных государей и цариц
народ, глумясь, выбрасывал останки.
Пойти под плети и на плаху лечь,
поджечь свой двор и все начать сначала…
Он был храбрец…
Но чтоб чужая речь
на древней Красной площади звучала?!
* * *
Пили теплую водку
и с печалью в глазах
мне сказал поговорку
узкоглазый казах.
Ни в лесу, ни в пустыне
слов страшней не найти:
— Сердце матери в сыне,
сердце сына в степи!
Как проклятье и клятва,
как последняя суть —
в них судьба космонавта,
лорда Байрона путь,
шрамы кровных разрывов,
и триумф Кончака,
и «Персидских мотивов»
голубая тоска.
* * *
Все было так. Шумел зеленый дуб.
Встало солнце над прибрежным лугом.
В густой тени дремал мой юный друг,
тот человек, что был мне лучшим другом.
Он почернел и вымотался весь
от ранних зорь, от золотого плена,
от страсти жить, от жажды пить и есть
так изнемог, что навзничь рухнул в сено.
А шум листвы и птичья щебетня
твердили нам, что наступило лето…
В его губах дымилась сигарета,
он спал как мертвый… Капелька огня
достигла рта.
Он вскрикнул.
В два прыжка
слетел с обрыва и, как зверь, губами
припал к струе, и чистая река
слизнула боль и остудила пламя.
Вся наша жизнь шумела в лад с рекой,
совсем иными были наши лица…
Добычей, смехом, родиной, тоской —
мы всем готовы были поделиться.
Он был здоров и молод. Потому
глядел на мир так весело и юно…
Вот почему, вперяя взгляд во тьму,
я думаю печально и угрюмо:
неужто честь, отвага и душа
всего лишь результат избытка силы?
Но только плоть достигнет рубежа,
когда земные радости немилы,
как проступают в лицевых костях
отчаянья и замкнутости знаки.
Не дай мне Бог!
На старых тополях,
справляя свадьбы, раскричались птахи.
Опять весна. До самой синей тьмы
над гнездами хлопочет птичья стая,
и я внимаю шелесту листвы,
как по страницам жизнь свою листая.
* * *
По северным звездам угадывать путь,
брести от зари до ночлега,
свалиться без сил и ладонью черпнуть
воды из лосиного следа.
Проснуться в ночи и глядеть у костра,
как уголь становится пеплом,
подумать о жизни: еще не прошла! —
коль пламя целуется с ветром.
По тропам звериным сквозь бурую гать
стремиться к прозрачным истокам,
выслеживать птицу и спирт разбавлять
холодным березовым соком.
А белые ночи стоят в сосняке,
ползут на болота и взгорья,
и красная рыба по черной реке
крадется из Белого моря.
Владимир Захаров
https://youtu.be/RYqgl9q_MlY (видео выступления)
Зима
Вот зимний день, нахмурившись в тиши,
И сумерек накинув полотно,
Снимает фотографию с души,
А тут как раз становится темно.
Ее проявят ночью без помех
При свете всех нас ждущего огня:
Что, хорошо ль прорисовался смех,
И можно ль вообще простить меня?
Зима, зима! Я суеты сосуд!
Но белый твой я так люблю покров,
Хоть думаю, что будет Страшный Суд
Весьма похож на таянье снегов.
Когда хлестнет по миру солнца бич,
Повсюду разослав свои лучи,
То первым встанет почерневший бич,
А ты таись, скрывайся и молчи.
Тогда был на подходе Новый год,
И в час, когда мы наряжали ель,
Проник он в конденсаторный завод
И счастлив был, но тут метель, метель…
В мастерских
Юре Кононенко
Наши лучшие дни протекли в мастерских,
Мы сейчас вспоминаем о них,
Эти дни предо мной, как на леске тугой,
Рядом с граверной медной доской.
Здесь горячим вином обносился наш круг,
Друг был рядом, и дальше был друг,
Хоть и ночь, развалившись, царила вокруг,
Не светлея от сомкнутых рук.
Наши лучшие дни протекли в мастерских,
И о днях размышляя иных,
Мы горячим вином - не в туман за окном -
В неподдельную давность плеснем.
На нетронутый, вмиг лиловеющий наст,
Нежным снегом присыпанный весь.
Пусть тому, кто устал и кто выжил из нас,
Будет сил прибавление здесь.
Советчики
(Читая Маяковского и Бенвенуто Челлини)
Так как с лица нам не воду пить,
Юная Нита Жо
Уговорила меня купить
Темно-синий Пежо.
Так как ищем там, где светло,
Ушлый Раймон Кено
Подучил меня мелко толочь стекло
И друзьям подсыпать в вино:
- Ничего не случится, стекло не алмаз,
Будет только легкий понос.
Все равно с него не спускаю глаз,
Как бы чего не унес.
В книжном магазине
Вот популярная книга:
«История чародейства и волшебства».
Но где книга
«История злодейства и воровства»?
От воровства золотых яблок
Из Гесперийских садов
До гомерического воровства
Нулевых годов.
Улыбка
В ответ на жестокости мира,
Которым ни края ни дна,
Улыбка убого и сиро
На все отвечает одна.
В ответ на обман и заботу
О собственном, жалком как дым,
Улыбка достойную ноту
Поднимет над визгом людстким.
Храни ее в дни неудачи,
Когда торжествующий враг
Дождаться постыдного плача
Желает, но будет не так.
Пусть все мы – несчастные дети,
Я правду скажу, не таю:
За что и держусь я на свете,
Так лишь за улыбку свою.
Ушба»
В пыльном Кали за чистым крестьянским столом
Разговор о веревке - и мы продаем,
И глоток самогона за сделку награда,
Здесь, на севере Грузии нет винограда-
Слишком близко вершины. Спускаются с них
Языки снеговые, все лето не тая,
Прямо в жирную зелень. Вчера лишь утих
Дождь недельный, и горы окрылись, сверкая.
Очень близко они. Поднимись, когда свет
Еще слаб и не видно тропы под ногами,
А когда твою стену накроет рассвет,
Ты давно уж звенишь на отвесе крюками,
Слышишь сладкое пенье вбиваемых их,
И в ногах твоих - счастье, и в пальцах твоих.
А когда будет полдень, и зной от стены
Отделится как линза, и сванские башни
Затанцуют под маревом кривы, пьяны,
В час короткого отдыха ты над вчерашним,
Улыбнись над вчерашним - с твоей высоты
Без труда раздаются прощенья цветы.
Человек - сам себе и товарищ, и друг!
Вот и мы поднялись, огляделись вокруг,
Здесь такая, однако, сгустилась жара,
Но окончился торг, и по пыли двора
Мимо летних саней в виде важных гостей
Под приятным хмельком пять приезжих идут.
Говорят, до сих пор здесь красавиц крадут.
И тогда в отдаленье от прочих, одна,
Над дорогою вниз молча встанет она,
Замороженный венчик примерив лучей,
Распуская ветра по плечам, как ручей,
В полном блеске гребней, ледников, пропастей,
Равнодушна, виновница стольких смертей,
И глядит на плоды, что взрастают в садах,
С бесконечной надменностью в юных глазах.
Как снегов ее близких воздушно шитье,
Как в напрасной тоске я смотрю на нее,
Все пытаясь продлить расставания миг,
А дорога бежит и урчит грузовик.
Екатерина Бармичева
https://youtu.be/jHTsvlj3_0Q (видео выступления)
Шлёпнога
Ах ты ноша моя - шлёпнога,
Хлёсткая на задник хромонога-
Башмаки растоптанной тревоги,
Пыточного стрелы сапога.
В безбарьерном пролежне просов
То ли воля, то ль неволя реет
Чвакающим пяткам, сердцу веры,
Ноше, норовящей всё в песок.
Марш-броски, раздраины, притирки;
А то вспять - за чувствами след в след
Под объятья тяжебоких слег...
Но зовёт наземная развилка!
В унисон стучит нательный крест,
Справа влево ударяясь в груди.
Не рискнёт заговорённый лезть,
Где я мыкаюсь. Да кто меня осудит?
Шорнику
О шоры, шоры, - шок - покрепче прижимайтесь!
Обзорный угол, шорник, превратный урезонь.
Мне не осилить все начертанные страсти,
Не выровнять завал загоризонтных зон.
Так ни к чему теперь рвать сердце на пролётки,
Не могущих вперёд, буксующих вовнутрь,
Как ни тачали бы по рёбрам свистоплётки,
Охаживали бы сей захиревший круп.
Я - тягловая! Что там в мире затрещало,
Накрыв багряным куполом готический собор?
Я неподвижность кочек уныло обгоняла,
Когда по небу плыл пасхальный перезвон
Растерзанных молитв, ошмётков детских сказок.
Поддувом чёрных дат в заслон календаря
Пророчество сбывается, хоть считано не сразу,
Но пламенем охватится тонувшая земля.
Не сдюжится галоп, не вспомнится аллюра,
Лишь треск пожар-жуков под трещиной копыт;
Всё реже кислород под дымным абажуром,
Всё шире языков сжигающая прыть.
Когда весна с войной сольются в разгуляе,
Пейзажи оплывут слезами миража,
Ослабь корсет подпруг, мне шоры не снимая,
Чтобы не видеть смерть. И сам закрой глаза.
«Человек человеку»: Человек человеку отнюдь не волк,
Человек человеку - равнодушный убийца.
Это ли не усваиваемый урок?
Сам себя «венец» кусает, и душит, и злится.
К племени взбалмошных не стремись!
Только гриб не вырвет тебя с корнем,
Дерево не распилит на чистый лист;
Ни сирень, ни верба не обломает крону.
И, если уж пошло на то,
Истинная царица здесь - природа.
Это она равнодушным корневым долотом
Раскрошит тебя вместе с гробом.
Пока можешь, иди - винись;
Под остатки лесов падай блудным сыном
На колени. Землёй отирай корысть,
Пока жезл и посох не стали могильным тыном.
И, наверно, истёршись о неё в порошок,
Ты получишь возможность стать неизбывным:
Пущенной рыбкой рукой её в мировой поток,
Томной скалой в песке на ничейном Крыме...
Что до меня, то мне хочется быть звездой -
Острым бутоном пронзиться сквозь тусклый оклад иконы,
Свечкой цветка незажженной, горящей, той,
Что на истлевший овал Христа семена невзначай уронит.
Андрей Новиков-Ланской
https://youtu.be/u3zkZQ-ScY0 (видео выступления)
На Страстном бульваре
То новым напевом, то старым
весна повторяет псалтырь.
Вознесся над сонным бульваром
снесенный Страстной монастырь.
Невидимы и бессловесны,
монахини в колокола
звонят, словно правды небесной
взыскуют умы и тела.
И мы на Голгофе столицы
стоим у незримых ворот,
где ангелы ждут нас и птицы
и Пушкин, где бронзовый ждет.
* * *
В небе меркнущем серые пятна
проплывают, не торопясь.
Словно знают, что все безвозвратно
и с землею потеряна связь.
Темным клином сужая пространство,
оставляя лишь тень за собой,
проплывают последнее царство
и сливаются в точке одной.
* * *
Святая Варвара сказала:
несите младенца во храм,
распутайте все одеяла,
и Бог приоткроется вам.
Я вижу сквозь время, я знаю:
крещается Божье дитя.
И молится тихо Святая
Варвара, на землю сходя.
Волхвы
Догоревшей свечи остывает огарок,
за окном серебрится нетронутый снег,
и звезда Рождества, как последний подарок,
со слезой выплывает из сомкнутых век.
То, что было вчера и что будет сегодня,
нам самим не постичь, но полночная весть
появляется в небе свеченьем Господним,
сообщая, что здесь чудотворство и есть.
Зимний воздух дрожит неземными огнями,
мириады гирлянд, фейерверк волшебства.
Словно тысячи звезд засияли над нами.
И седые волхвы вспоминают слова.
* * *
В этом доме не самом уютном,
не прощающем и непростом,
где прощальные песни поют нам
и гостей угощают постом,
из высоких готических башен,
из его подземелий глухих
голос вырвался, тих и бесстрашен,
отвергая всесилие их.
Все предвидел пророк стародавний.
За окном разъярилась метель.
И тяжелые зимние ставни
бьются оземь, срываясь с петель.
* * *
Сюда, в собор Преображенья,
где яблок и соломы дух,
где взоры праведных старух
являют фресок отраженье,
приходим мы – и старый Спас
в прохладе каменной и душной
спасает от судьбы бездушной,
в корзины собирая нас.
* * *
Москва – как дерево на срезе,
колец упругих гнутый вид,
встречает август в затрапезе
и червоточиной глядит.
И месяц, двигаясь то влево,
то вправо, или как-нибудь,
её, как мировое древо,
стремится в небо разомкнуть.
* * *
Прибрежною пеной вскипает закат,
бредёт по сухому песку Афродита.
Вослед ей шумит палисандровый сад,
и дышит сирень, и калитка открыта.
Ни лодок, ни раковин – только луна
богине средь волн освещает дорогу.
И в тёмную бездну к ревнивому богу
она возвращается, маем пьяна.
* * *
Середина лета, воскресенье.
Теплой почвы запах моховой.
И на сеновале в свежем сене
спит солдат, вернувшийся домой.
Он пришел из вражеского плена,
из штрафбата и из лагерей.
Но жена прекрасная Елена
не дождалась радости своей.
Мать его уже похоронила,
старый дьяк по правилам отпел.
И погасло дневное светило,
чтобы он проснуться не успел.
* * *
Фотографическая память,
несчастье взгляда моего –
не уничтожить, не исправить
и не украсить ничего.
И не украсть. Обыкновенней
простого перечня вещей
ряд остановленных мгновений
над фотографией твоей.
* * *
Я наблюдал, как осторожный дрозд
с его изящным чёрным опереньем
и желто-красным длинноватым клювом
готовился поужинать жуком.
Но шар катил тот жук перед собой,
им прикрывался будто бы щитом,
и певчий дрозд никак не мог решить,
как лучше к своей жертве подступиться...
Садилось солнце, тысячью оттенков
сияла желто-красная заря,
и тьма ночная тихо приближалась.
Наполнился прохладой южный воздух,
и мне легко, свободно задышалось
под пенье птиц похожее на флейту.
Екатерина Блынская
https://youtu.be/A1L93js_J9Q (видео выступления)
* * *
Где горстью птиц благословляет строго
Вступление в август в трапезную бога
Душистый ветер, перебрав овсы,
Идут по солнцу вечные часы.
Кричит сова, агукая визгливо,
И ледяной росой потеет слива,
Забытая в запущенном саду.
И все мы, как младенцы, на виду
У неба и земли. Живем в суетах.
А ночью месяц выползет из веток.
Располовинит космос Млечный путь,
И будут тявкать лис и ветер дуть,
С кудесами блуждая по лесам.
Никто нас не научит здесь, убогих,
Все примечать, смотреть себе под ноги
И радоваться малым чудесам.
Как вьется жженый волос кукурузный,
Как на ломте поспевшего арбуза
Осу пугает бабочка крылом.
Со дна июля солнце подошло.
И если вдруг не станет нас на свете —
Не охнет туча, поле не заметит,
Никто не обнаружит суеты
И даже не проявит безразличья.
И день за днем опять пойдет обычно,
Не спрашивая даже: был ли ты?
***
Овец пасти не говорить благое,
Подскочит волк, порежет ярке зоб.
Стоит под дубом мальчик. Он спокоен.
И тень ветвей ползет ему на лоб.
Он слышит визг и всхлипыванье сабли
И треск шелома с шелестом кольчуг.
И снова в камыши заходят цапли
И ловят зазевавшихся лягух.
Он руку тянет к яблокам успенским,
Но кровь в его ладони запеклась.
Оплавлены грозою перелески
И серпеня пленительная сласть...
Нет, наши веси не назвать юдолью.
Мы и полгода мирно не живём.
На шляхи порубежного ополья
Слетается чумное вороньё.
Свивальник лета жёлт, пурпурен, красен
А мальчик, вдруг не мальчик...а старик...
Вернись с победой...говорит он князю
И знаменье двуперстное творит.
***
Война и мир прочитаны давно.
В бессмертном списке столько персонажей...
Лежит на камне вящее зерно
и я уже не беспокоюсь даже.
Смирилась с тем, что никому не впрок
и в плесени пушистой глохнет завязь.
Что там, где важен каждый лепесток,
я, может быть, себя не досчитаюсь.
Что я за облака не потянусь
и под землёй путей своих не вижу.
На кровь живую налетает гнус,
всегда желая сильных обездвижить
И потому, что высших степеней
не знаю я, привыкнув жаться с краю,
молюсь равно на крест и орепей
и третьего себе не выбираю.
***
Сквозь горький дым по выжженным полям,
Где волосом горелым пахнет жутко
Мы шли весной, чужой была земля,
Разваливалась мокрая обутка.
Но мы смеялись, смерти не боясь,
Стирали наши тряпки в мутной Ворскле
И штык - ножом соскабливали грязь,
И не особо думали, что после
Войдем к врагам и все поздравят нас.
Европа близко! Вон ее заставы!
О, как она ответит нам за грязь,
Что мы на сапогах несем дырявых...
А я все вспоминала тот налет...
Обстрел, окопы, где воды по пояс...
Я думала, война вот-вот пройдет,
Но вечно я от крови не отмоюсь.
И как тянула, думая спасти
Своих, по мерзлым северным болотам...
Мне старше двадцати не подрасти.
Я думала в семнадцать...отчего то.
Но вот и здесь! Откуда ни возьмись...
Свистит, грохочет...прямо по колонне.
Подняли пули очумелый визг,
Я падаю, закрыв глаза ладонью...
И стихло все. Настала тишина.
Все, отблестело. Уши отложило.
И я встаю...а рядом старшина
И я его тащу, что было силы
И чувствую, легко мне как во сне.
Всех, кто ударом брошен подхвачу я!
Какие силы страшные во мне!
А старшина разбитых ног не чует...
Другие встали...ласково глядят...
Сквозь гарь улыбки вздрагивают нервно.
«Куда ты, Танька, брось его к чертям...
Бросай его, ведь он живой...наверно...»
И смотрит виновато весь мой взвод,
А капитан, замялся чуть у трала...
И голову мою мне подает
С косой, что я над Вислой заплетала.
***
Ты и меня когда-нибудь отколешь
Смолой окаменелой от коры.
Не чувствуя ни радости, ни боли
Совсем ничем себя не укорив...
Как будто бы стыдясь своих отрепий
Минуя целый свиток в три скачка,
Не разглядишь мой омертвелый пепел
И лапку первобытного жучка
Застывшую в отчаянье тягучем,
Смолистом средостении времен.
Ты точно так- же был ко мне приручен,
Ты так - же плавал в золоте моём.
Меня покрыло море темным валом
И унесло в подбрюшье голубом.
Оно мои углы, подобно скалам
Огладило, бодаясь пенным лбом.
Могла я быть янтарна, самоцветна...
Светился неподвижный Волопас.
Мой третий сорт и мой оттенок бледный
Под звездным электричеством угас.
Так помни же...смола, потом горенье,
Потом ты камень, а потом... исчез.
Здесь на земле всему есть измеренье.
Нет только у любви ни черт, ни рез.
Сиринга
Ты здесь, ты там, а я бегу отсюда.
И шаг легчает с каждым новым метром.
Дотронешься...но это будет чудо.
Не сможешь ты соревноваться с ветром
Как юноша на греческой палестре,
Хоть ноги у тебя в шерсти звериной
Я каждый миг ловлю себя над бездной.
Тростник поющий, древняя сиринга.
Ты не поймешь откуда я такая,
О чем тоскую, это знаешь...вспомни.
Ты сумерками дышишь отдыхая,
Но нам не стать с тобой единокровней.
И в стебли песней виновато рушась,
Пою твоей душе слепой и куцей,
Какой меня снедает темный ужас,
Что я не помогу тебе проснуться!
Сергей Таратута
https://youtu.be/DVJfmFG-H9o (видео выступления)
Сезон дождей
В моей душе сезон дождей,
Хотя зима стоит, как лето:
Так много солнца нынче в ней!
И обнадеживает это.
Сезон дождей не навсегда,
Сезон дождей – сезон всего лишь.
Тоска исчезнет без следа.
Коль из души ее уволишь…
***
Сколько раз уже мне приказала
Долго жить ушедшая родня.
Я стою среди пустого зала,
Чувствуя, что смотрят на меня.
В этом зале было многолюдно,
Были смех и плач, и тишина…
Но в пучине дней исчезло судно,
Только мачта изредка видна.
Это я, мне жить велели долго.
Это я не забываю их.
Это я – подобие осколка.
Это я – оставшийся в живых!
Двенадцать лет
Двенадцать лет. Печалиться излишне.
К тому же лето. В школу не идти.
К тому же сад, где поедаешь вишни
А в клубе фильм, идти туда к пяти.
На фоне неба вишни, как планеты,
Зеленая листва, как облака…
Двенадцать лет. Воспоминаний нету.
И грусть с тоской неведомы пока.
Да и жара тогда была теплынью.
Шел реже дождь. Протяжней были дни.
Сбежишь туда – миг радости нахлынет,
А нынче грусть попробуй отгони.
И что грущу, прости меня, Всевышний.
И потому спешу на острова,
Где мне двенадцать, где планеты – вишни,
Где облака – зеленая листва!
***
Ночь. Откуда-то слышится поезд,
Как далекого моря прибой.
Жизнь твоя не роман и не повесть,
А рассказ, где ты главный герой.
Дни-слова превращаются в строчки,
А движение – только вперед…
И в тебе ощущение точки
С самой первой страницы живет.
Пух
Как пожелать ни пуха ни пера,
Когда вокруг белым-бело от пуха?
Так тополя цветут с позавчера.
И этот пух их тихое «ура»
И, как назло, и ветрено, и сухо.
Влияет он на зрение и слух,
Ведь аллергий придумано немало.
И этот пух назойлевее мух,
Зато земля для мертвых пухом стала!
Холодный день
Холодный день в конце июня
Среди невиданной жары.
Летают только комары,
У бабочек остались втуне
Попытки весело летать
По одиночке или в паре.
Грядет гроза, хотя не парит,
И легче, кажется, дышать.
Но говорят, что через сутки
Навалится привычный зной.
И он опять тому виной,
Циклон невидимый и жуткий.
Поныне Родиною горд ты
В какой бы ты ни жил дыре!
России тихие рекорды –
В морозах, пьянстве и жаре…
***
Я лежу на воде, я лежу на реке.
Распластался на ней, самой длинной постели.
И смотрю в небеса, коршун в них вдалеке,
А вблизи от меня цапли две пролетели.
Так плыву по течению вдоль берегов,
На коленях поверхность воды, словно пленка.
Слева слышно мычание грустных коров,
И молчит им в ответ тучка в виде теленка.
После долгого плеса меня быстрина
Начинает вращать и вращается небо!
Глухомань абсолютные и тишина
Среди мира из пошлости и ширпотреба!
***
Не видно неба из-за звезд.
Прохладный луг под головой.
Его травы мне слышен рост.
Мое сцепление с травой
Сорваться в небо не дает.
И хорошо, как никогда.
Июль. В разгаре новый год.
И дозревает первый плод,
И гаснет первая звезда…
Ветер
Был этот ветер так непрост:
Он дул то резко, то устало.
Пшеница к полю припадала,
И вдруг вставала в полный рост.
А он, все запахи вобрав,
Спешил налево и направо.
Ему кричать хотелось «браво!»
Он – царь деревьев, туч и трав.
Он был далек от ветерка.
И так далек он был от бури,
Он – ураган в миниатюре
И чья-то добрая рука.
Облака
Я понимаю облака,
Когда они летят куда-то.
Ни планки нет, ни потолка,
За небо – нулевая плата.
Сведен до минимума риск,
А в тучу превратятся, если
Густым дождем прольются вниз.
Глядишь, они опять воскресли,
Восстав из пузырей и брызг!
Вода исчезнуть им не даст.
Как птицы, ,облака живые.
Вы, перистые, кучевые,
Небес белеющий балласт.
***
Когда ты слышишь дождь с утра
Не сомневайся – он пройдет.
И где-то мощные ветра
Уже отправились в полет.
И если б не было разлук,
То встречи были б не у дел.
Так лук, наверно, был не лук
Без уцелевших к цели стрел…
С широкой трассы вдруг сверни
В необозримые поля,
Откуда звезд видней огни,
Где проще все начать с нуля!
***
Дождливый день не любит даже рыба.
Что говорить о нас на берегу.
За тучей туча, как за глыбой глыба,
Затерли в небе радуги дугу.
А небесам, как нам, нужна свобода,
И мы за солнце их благодарим,
Когда приходит ясная погода,
С лица печаль снимая, словно грим!
***
Куковала кукушка, казалось, всю ночь,
Столько лет не прожить и мы сбились со счета,
Никаким калькулятором здесь не помочь…
А тем временем май набирал обороты!
Сколько дней мы на небо с надеждой глазели.
Кто-то тучи сумел превратить в облака,
Сбросить самую первую чистую зелень,
На которой ни пыли, ни грязи пока!
Путь
Когда-то жизнь шагала вверх по склону,
Хотя не время подводить черту.
На пять часов заехать в Барселону,
Верней зайти, сойдя в ее порту
С огромного, как остров, корабля.
Он побывал в штормах и в неге бриза,
Он начал путь со стапелей, с нуля,
И он устал от вечного круиза…
Поделен путь на версты или мили,
О мертвых вспоминаешь на бегу…
А те как будто в океан уплыли,
Тебя оставив ждать на берегу!
***
Ты идешь, спотыкаясь,
Засмотревшись на звезды.
Ночь сегодня такая,
Будто мир и не создан!
Ты один во Вселенной,
Ни потомка, ни предка,
Все моря по колено
И луна, как монетка
Без орла и без решки
Среди звезд что-то чертит…
И все мысли о смерти
Вызывают усмешку!
***
Жара и сушь. Плохое лето.
Горят посевы и леса.
Народ твердит: «За что нам это?!»,
С надеждой глядя в небеса…
Лишь солнце царствует опять,
И, все сжигая, всех нас учит
О трудностях не забывать.
Беречь себя, беречь друг друга
И каждый день, и каждый год…
И Бог окажет нам услугу –
Прохладу ливень принесет!
***
Жара за тридцать. Я и ты.
И душная квартира.
На фоне вечной мерзлоты
Сегодняшнего мира.
У нас в мечтах один лишь бриз
Над синими волнами.
А этот день, он, как эскиз
К тому, что было с нами.!
Жизнь, слава Богу, не прошла,
Спадут жары оковы,
И в этой жизни нет тепла
Теплей тепла людского….
***
Клочья черных туч касались леса,
Сильный дождь, казалось, тек по ним.
Каждая струя прочна, как леска,
Не сорвутся окунь и налим.
Вспышки молний, гром. В таком салюте
Ощущаешь жизнь еще полней…
Есть дожди, которые, как люди,
Остаются в памяти твоей.
Вспоминайте тех, кого здесь нет,
Для кого ни центра нет, ни края,
Кто средь звезд плутает и планет,
Как моря, галактики меняя!
***
Дождь идет. И не смолкают птицы.
Песнь под дождь иль дождь под пенье птиц?
Дождь идет. И ночь куда-то мчится.
Как и эта жизнь с приставкой б
Сергей Арутюнов
https://youtu.be/8kZ88yyFxxU (видео выступления)
***
Говорил мне век-дебил:
Я тебя объединил
С русским горем безутешным.
Каково в рядах терпил?
Отвечал я: слышь ты, тварь,
Хоть оглоблей отоварь,
Лишь дыхание задержим,
А вот ссучимся – едва ль.
Говорил мне век-профан:
Карачун твоим правам,
Полюбуйся, лох педальный,
Как я всех обворовал.
Отвечал ему я так:
И в трудах, и в маятах
Всяк измучен грустью тайной,
Но не слизистый пятак.
И торгаш ты, и вандал,
И пастух своих отар,
Но тебе ль я, сучий потрох,
Годы лучшие отдал?
Не тебе, и потому,
Слышен Богу одному,
Плит своих огнеупорных
Мерзости не отомкну.
***
Вот эти шпалы – год, иной,
Размозжены, убиты в ноль,
И в солидоле –
Главарь, что сбиться понукал
Сюда, где ослабел угар
Мирской юдоли.
Нашёлся б хоть один герой
Прервать искрящейся игрой
Молчанье комнат!
Ужели так они вредны,
Пинакотечные ряды,
И пыль, и холод?
Но Ты, что вечно при делах,
Остановись, податель благ:
Ты шутишь плоско.
Что ты за бездну там разверз,
Пошлее Комеди Франсэз,
Больнее Босха?
Воззри ж, как утром золотым,
Истаивают, словно дым,
Слои тумана.
А плоть? Осилив скакуна,
И углеродиста она,
И атомарна.
О, мир! Ты странен, как фольварк,
Весь в змеях, ястребах и львах,
Среди саванны,
Где мы, держась в миру своём,
По дням термитами снуём,
Бессмертьем званы.
Ему Тобой принесены,
Мы – ожидание зимы,
А в промежутках
Лютует вьюга, даль яря,
Под серебренье ноября
На листьях жухлых.
***
Ни кто потерпевший, ни кто здесь преступник,
Уже не понять. Одинаково злы,
На папертях бывших союзных республик
Натурщики Босха взывают из мглы.
- Презрите, родимые, нас, горемычных!
С порога прогоните нас не ужель,
Семейную пару без вредных привычек,
Домашних животных, носов и ушей?
Нам пела о счастье струя аммиака,
Когда испарялся ледок с батарей,
И нам этот город – консервная банка,
И мы в ней сардины, и стиснуты ей.
Рабы ЖКХ в мешковатых комбезах,
Страдальцы за луковый суп наградной,
Творящие мессу в клетушках облезлых
Торговцы китайщиной и наркотой,
Покорные беспрецедентным флюидам,
Плюя, что всю жизнь за свободу кладёшь,
О Сталине мудром, родном и любимом
Затеивают бесконечный галдёж.
…Одной мы цепи проржавевшие звенья,
И всем нам прочерчен единый маршрут,
Лишь время уходит, вернуться не смея
Туда, где не любят его и не ждут.
***
Я радовался каждому из дней
Весны, пришедшей изнутри, извне ли,
Когда и даль становится ясней,
И сам себе становишься яснее.
Бесснежно мне. На глади февраля
Не содрогнуться б, словно запятая,
Судьбой своей беспомощно руля,
Солёным снегом будни заедая.
Двусмысленным «отведай передка»
Звучит посланье, но уже так въяве
Весны ещё далёкой берега
Распахиваются, как верность клятве.
***
Валялись на матах в спортзале,
То брусья трясли, то турник,
Чтоб дети, которых спасали,
Запомнили только троих –
Того, кто бежал вдоль ограды,
Из тех, что пробились втроём,
Кого земляки, толерантны,
Накрыли каким-то тряпьём.
Того, кто лежал на фанере
От крыши, раздолбанной в хлам,
Того, кто высаживал двери,
Того, кто садил по углам.
Спасителя путь одинокий
Безводен и простоволос –
От раны, жены-идиотки ль
Бросаться под мусоровоз.
Запомните – каждый обломок
В квартале насквозь типовом:
Пожарные выходы в пломбах,
Застреленный радиофон,
Сгущение выкриков сиплых,
Судьбу, что подол задрала,
Промокшие створы носилок
И жареный дым со двора.
***
Я, может быть, и не запомню,
Как жизни морщилась изнанка,
Когда перед самим собою
То ламу корчил, то экзарха.
Профан в увёртках и сюрпризах,
И не замечу, как истлели
И некий социальный призрак,
И мысль, что с каждым днём кислее.
Евангелием от Морфея
Предречено, как угловато
Преобразит чужое время
Черты, знакомые когда-то.
Приятели вы мне, враги ли,
От вас ли восприму аскезу,
Черты, когда-то дорогие,
Доставшиеся по наследству?
Кто молод был и плыл бездумно
Туда, где сумрак небо кутал,
Молясь о том, чтоб ветром сдуло
И унесло под самый купол,
Не различает, как скоромны,
Апрельских снов эпиталамней,
Бесчувственные маскароны,
Венки и ленты, лёд и пламень.
Сергею Козлову
Противиться бытию –
Пылающим, как тростник,
Смиряешься – потерплю,
Что большего не достиг.
Смиряешься. С шампура
Счищаемый, ты сумел
Почувствовать: жизнь – была,
И нет ничего взамен.
Отчаешься. Пёс, мордаст,
Могильным душком дохнёт,
Когда посреди мытарств
Погибельный сгинет гнёт.
Ничейным, как русаки
Под флагом пяти колец,
Прохладу впитав с реки,
Отмучишься, наконец.
Очнувшись от сна времён,
По коим вотще скулим,
Пребудешь обременён
Лишь тем, что считал своим,
Пока от монет не скис,
Предвидящий, как сольют,
Отъемлющий память Стикс,
Впадающий в Абсолют.
***
Когда, предвестьем увяданья,
Ни пагубна и ни блага,
Приснится лестница витая,
Ведущая за облака,
Я, веривший во что попало,
Хотя б и в царствие сие,
Во имя и Петра, и Павла
Устало отвернусь к стене,
И буду твёрдо знать одно лишь,
Судьба, любезная скоту:
В тот самый час, когда надломишь,
От боли с места не сойду.
Кто в силах убояться смерти
В краю убогих и калек,
Когда и рубчик на предсердье –
Ещё одна ступенька вверх?
***
Где окна отворены
И воздух весной пропах,
Где мать жила до войны,
Давно перекопан парк,
И тем перебит хребет
К тем улицам, тем домам.
Ни адреса, ни примет:
Останкино, где-то там.
И в памяти темнота,
И в сердце густая тень,
Как будто бы в те года –
Ни мира и ни людей.
Как будто б на годы те
Наложен чумной эдикт,
И бабкино канотье
Над садом её летит.
***
Чего ни мстится с глаз усталых
Среди кикимор и шишиг –
«Смешные цены», «Лига ставок»,
«Сантехника», «Хочу шашлык» …
И это – всё? В каких порывах
Летели звёздною тропой,
А вышел – Москворецкий рынок,
Похожий на любой другой.
***
Не то, что бы, как до Юпитера,
До дня, где мысль, обагрена,
Докажет, что не жизнь обидела,
А смерть по-свойски берегла,
Пока страна, парашу тиская,
Гонялась в сумеречный сквош,
Немецкими парашютистами
Засеиваемая сплошь,
Ещё бесплотным и межкомнатным,
Невидим, словно короед,
Я теми голодом и холодом
Задумывался как проект
Невинного, как мать-и-мачеха,
Не замечавшего, что подл,
Живого, солнечного мальчика,
И был им до каких-то пор,
Но вот, сведён с ума фанфарами,
Я, кажется, с него сошёл,
Став единица инвентарная,
Как тряпка или массажёр.
Стопами пламенного отрока
Прошёл, как смертник-бусидо,
И ни судьбы мне, и ни облака,
Где б отключиться от всего.
Сергей Золотарев
https://youtu.be/MNIRayBlCqQ (видео выступления)
«Поэтическое приношение»
* * *
Хотя из вариантов всевозможных
был выбран наш,
стремительно свой острый нож сапожный
расходует земля, как карандаш.
В изменчивой структуре кохинора
личинкою заложена длина
всех линий, что задумали узоры.
И часть из них уже проведена.
* * *
Скольжу я по касательной к земле,
к окружности ее. Но в каждой точке
есть хорда, проходящая заточку
полозьев в юлианском феврале.
И хорда пролегает подо мной.
А поверху кривая, что на дровнях
своих геометрически неровных
везет планету слабую домой.
* * *
В человеке все, должно быть, напрасно, если он, так и так, умрет.
Даже если успеет идей набраться,
как воды набирают в рот,
не пустить отчаянья в оборот.
Выезжает один человек на трассу
и ее переходит вброд.
* * *
Пламя поддерживает горение.
Не кислород.
Пламя находит в себе измерение
Райских ворот.
Эти промеры, когда еще сделаны!
Чьею рукой!
Только душа погружается в тело, а
тело в огонь.
Напоминая фитиль проспиртованный
меря и чудь,
тлея, проходят не им уготованный
шелковый путь.
Путь из варягов огня олимпийского
в греки. Посконь
тлеет, избрав постоянной пропискою
вечный огонь.
* * *
У матросов нет вопросов.
Для вопросов есть Матросов
и желанье умереть,
чем в мученьях на допросах -
в пулеметных гнездах – розу
на груди своей пригреть.
* * *
Природа наполнилась танцами
как, если особой, живой,
отдельно стоящей субстанцией.
А танцы – листвой.
Мы их парашютными ранцами
таскаем по жизни, где на мостовой
уложен был купол своей синевой,
чтоб им не раскрыться, а нам не собраться,
чтоб им не собраться под сенью акаций,
а нам не раскрыться над их головой.
* * *
Вот, снег - элементарная частица
мощей воды. Теперь, положим, ты
в снежок желаешь рукоположиться…
Представь себе все тайные ходы,
которые проложены в породе
проходчиками зимней пустоты.
И ты сжимаешь, в некотором роде,
пещеру воскресающей воды
с отваленным распятием при входе.
Не лучше ли в себе найти черты
Вараввы и одеться по погоде?
* * *
Везде какие-то законы.
И мы почти открыли их,
как застекленные балконы
с одной лежанкой на двоих.
И ты подушечками пальцев
меня набила, как пером.
И ветер слышится и Гальцев.
И все закончится добром.
* * *
Осень - на загляденье!
Листья - на облетенье!
Царства теней, растений
переплелись. А мы?
Мы пребываем с теми,
чьи костяки прямы.
Чьи параллельны
курсы родной земле,
и у кого в молельной
комнате нет щелей.
Чьи утюги прижаты
тонной-другой листвы,
глаз медвежата
в спячке сосут есенинской синевы
уксус и сплевывают слезами
горечь химических карандашей,
пачкая чистописанием
русский язык, в душе
не подчиняющийся системе,
метрически объясняющей нашу судьбу.
И вообще, мы с теми,
кто на картине Гольбейна
Мертвый Христос в гробу
видит ступени,
а не тропу.
Сверху по ним калеки
криво текут, внизу –
трут рукавами реки
выпуклую слезу.
Кто и прижатый к стеклам
с той стороны земли
смотрит на звезды, как в телескопы -
в нищенские костыли.
1.
Как лист перевернувшийся, набрав
бортами воздуха, еще не сразу тонет,
дрейфуя медленно среди дубрав,
и лишь встречая свой антоним –
театр анатомический - в ладони
к тебе ныряет ботиком Петра.
Так я среди понтонных переправ
антоновкой плыву в свое придонье,
не думая о том, как я не прав.
2.
Не думая, что жизненный этил
посмертный перемешивает спирит
с золой, покуда лист не растопырит
всю пятерню, хватая свой настил,
как баскетбольный мяч за пупыри
озноба, поднимая литосферу
до уровня пылающей зари
в заоблачные выси - как фанерой,
фарманы обивая изнутри
двенадцатимиллиметровой верой!
3.
Не знаю, где проводит ныне он,
последний лист, свое сухое тело.
Библиотека ИНИОН
сгорела…
* * *
Через пару недель здесь все облетит и облезет
с привычными волокитою и волокитством,
все покроет унылая стылая плесень,
растворенная в водах Лагидзе
обычным сиропом от кашля,
вызывающим отхаркивание жемчужиной.
Послушайте, но если бы звезды не гасли,
кому бы это все было нужно?
Ганна Шевченко
https://youtu.be/aFcDi8ECH_U (видео выступления)
***
Дуреет город от духоты,
а в сквере, в его тиши,
стоит скамейка у той черты,
где видно, как хороши
ее металлические бока
и крашеная ламель,
и я на ней посижу пока
солнце идет на мель.
Вечерний город похож на труп –
не дышит. Но голосит
над ним завод. Из кирпичных труб
сыпется диоксид.
Вечерний город велик, могуч.
Медлительный самолет
летит туда, где обломки туч
сгрудились в кислород.
А я сижу. От чужой ходьбы
город истоптан весь,
и думаю, боже, что, если бы
скамейки не было здесь,
возможно, тут же, до темноты
калужниц расставил строй
закон замещения красоты
правильной красотой.
Спокоен город в яслях своих,
деревья стоят кругом,
дымятся сумерки, будто их
гладили утюгом.
Иду домой. По бокам кювет,
вымощенный внутри,
и стелют под ноги рваный свет
первые фонари.
***
Был лес похож на творчество Шагала,
вдали визжала электропила,
я вдоль акаций медленно шагала
и воду минеральную пила.
Земля и небо сделались контрастны,
я не забуду этого вовек –
нечесаный, суровый, сине-красный,
мне перекрыл дорогу человек.
Он вышел из кустов неторопливо
и встал, неотвратимей, чем скала,
развязано сказал: Отдайте пиво!
И я ему бутылку отдала.
И он ушел сквозь дикие растенья
в шиповник, как в распахнутую дверь,
спиной сливаясь с собственною тенью,
туда, где обретается теперь.
***
Мы шли на север. Линию разведав,
испачкавшись чернилами ночей,
мы наблюдали полчища предметов,
и тени неопознанных вещей.
Мы видели, как время приходило,
сияньем обозначась за версту,
мы звали черепах и крокодилов
последовать за нами в пустоту.
Мы находили древние кочевья
погибших в передрягах журавлей,
мы слышали, как спорили деревья
о квантовой теории полей.
Утрачивали первую горячность,
но продолжали загородный тур,
мы кутались в свою полупрозрачность,
как в розовые платья от-кутюр.
Мы видели на камне саркофага
рисованную деву на осле –
мы долгая, запутанная сага,
рассказанная Богу о Земле.
История придумала поэтов,
и создала из дыма и хрящей,
чтоб жить не в окружении предметов,
а в мире неопознанных вещей.
***
Лысый череп, огромный живот,
борода доросла до ключицы.
Он гигант. Головой достает
до крыла пролетающей птицы.
А она как цыпленок. На ней -
шорты, майка и кеды. Мальчишка
со спины показался б мощней,
и торчком осветленная стрижка.
У нее сигарета во рту,
у него продырявлено ухо,
у нее на предплечье тату,
у него на шнуровке косуха.
В них ни сходства, ни разницы нет,
они за руки взялись, и только.
Он арбуз, облаченный в жилет,
а она его малая долька –
математика жизни вдвоем.
Я хотела бы петь им осанну –
представлять, как он кружит ее,
как несет обнаженную в ванну.
***
Асфальт шершав как горная слюда,
автобусы снуют туда-сюда,
распутье светофорами моргает -
мешает продвиженью ходока.
Окраинность любого городка
к лирическим стихам располагает.
И к мыслям о затерянных мирах,
куда нас загружают впопыхах,
снабдив функциональностью убогой,
характером, похожим на штрих-код,
и памятью, что жизнь – лишь переход
под транспортом заполненной дорогой.
Заводы выдыхают перегар.
Колонны. Проходные. Тротуар.
Ветрами обцелованные клены.
Так и живешь на краешке земли –
летишь на красный, душу оголив,
или стоишь, уставившись в зеленый.
Но чаще ждешь. Автобусы ревут,
где остановка, сомкнутый редут,
скрывает тень в коричневой футболке.
В какие дали катится земля?
Пластинку птиц вращают тополя,
и раздается чвирк из-под иголки.
Емельян Марков
https://youtu.be/N95vt0fxqTI (видео выступления)
НЕИСПРАВИМАЯ ДАЛЬ
Людям всегда хотелось
Исправить даль.
Моряки для этого
Уходили в плаванье,
Караванщики
В пустыню,
Для этого тронулся
Первый поезд и
Взлетел первый
Планёр. И никому
Исправить даль
В конечном счете
Не удавалось.
Но нам, помню,
Однажды это удалось.
В лодке на веслах
Мы доплыли по реке
До дальнего песчанника.
И даль была нами
Исправлена.
Мы просто умерли
Там под пушистыми соснами
И синим небом
на раскаленном песке
И сразу воскресли.
ГОРЫ
Раньше я смотрел на горы
С мечтой об их
Ярко-голубой дымке,
Об их опасных
Тропах Заветов,
Туда не ступишь всуе,
А только будучи
Злодеем или пророком.
Я восхищался горами так же,
Как черными лебедями.
Теперь горы вызывают
Во мне брезгливый страх.
В этом виновата ты.
Ты слишком часто требовала,
Пойти с тобой в горы,
Однажды даже заплакала
От злобы: что я не хочу
В горы с тобой.
Черные лебеди не выносят
Звуков военной канонады,
Улетают и никогда
Не возвращаются.
Своими капризами
Ты меня лишила
Горного счастья.
Но твои капризы
Мне пока дороже.
СОН
Казнь отражается в каждом окне.
Сон пролетел наяву.
Солнце — холодная свёкла,
Марганец веет ознобом.
Я в повозке как будто.
Лошади мимо двора
Скачут, плавно минуя
Отвесный кошмар
Детской моей меланхолии.
Сон завершился,
Но память открытки
Сурово гнетет и волнует,
Как какое-то счастье.
Да, как открытка
В железную щель
Почтового ящика,
Тот сон провалился.
Кому он отправлен?
ВОЛНЫ
В минуты счастья
Кажется, что мир
Нарисован на дереве.
Кажется, что Петербург
И Финский залив
Нарисованы на дереве.
Легкая простуда,
Волнистое мелководье
До горизонта. Ты
Сидишь на дюне.
Я же раздваиваюсь
Вдалеке на отца и сына
В азартной жажде глубины.
Только что в магазин
Рвалась босая пьяница
С подмалевком мысли
На лице. Большая Ижора.
Сосны и тут встречают
По-дружески.
Вдоль моря дорога.
МЯЧ
От женских прелестей
На улице и в метро
Взгляд должен отскакивать,
Как теннисный мяч от стены.
Как-то в школьном детстве,
Насмотревшись на поединок
Ивана Лендла и Бориса Беккера
По телевизору, я
С потрепанным теннисным мячом
И ракеткой для бадминтона
(Теннисной не было)
Вышел к алой кирпичной стене
Кинотеатра «Прогресс».
Я лупил мячом об нее,
Пока хлипкая ракетка
Не разлетелась в щепки.
Тогда я сходил домой
За парной ракеткой,
Ее ждал тот же конец.
Мяч отскакивал от стены,
Ломал легкие ракетки.
Так же взгляд должен
В общественных местах
Отскакивать от прелестей женщин.
ПУШКИН
1.
Одна дама говорит звонарю:
«Я не представляю такого
Образованного русского человека,
Который не читал бы Достоевского».
«А я представляю», — ответил звонарь.
«Кто же это?» — возмутилась дама.
«Пушкин», — ответил звонарь.
«Пушкин читал Достоевского», —
Заявил я.
2.
Дама сказала звонарю:
«Нет все-таки поэта
Лучше Пушкина!»
«Есть», — возразил звонарь.
«Кто же?» — возмутилась дама.
«Псалмопевец Давид, —
Ответил звонарь. —
Пушкин воспевал
Женские ножки.
А откройте псалмы».
«Правильно! — сказал я. —
Но откройте и Пушкина,
Он тоже писал молитвы».
Людмила Вязмитинова
https://youtu.be/IwRzaIT6xvs (видео выступления)
МЕСЯЦЕСЛОВ
Дай, Господи, нам радость в сентябре,
в славянский Новый год,
когда листва, слегка уже пожухлая,
ещё стремит свой лепет по горам и долам,
чтоб откровенно жухнуть в октябре…
Дай, Господи, нам радость в октябре
под меркнущим и уходящим небом,
закрытым влажной хмарью в ноябре…
Дай, Господи, нам радость в ноябре —
не видно звёзд на небе в ноябре,
лишь ветер рвёт остатки листьев мёртвых …
Дай, Господи, нам радость жить зимой.
Она сжигает жизнь морозом лютым,
смеясь над нею в оттепель,
и смотрит огромными холодными глазами
на праздник изменения числа
в обозначенье круга годового,
под этим небом дважды —
в старый Новый и новый Новый годы…
Дай, Господи, нам радость в декабре...
Дай, Господи, нам радость в январе...
Дай, Господи, нам радость в феврале —
последнем из двенадцати фрагментов
извечного круженья Зодиака,
в котором первый — мощный, полноводный,
могильщик-обновитель мудрый март…
Дай, Господи, нам радость в марте мудром —
так тяжко видеть кроткие останки
того, что не вступило в новый круг…
Затянет всё апрель зелёной плёнкой,
по зелени рисуя акварели…
Дай, Господи, нам радость в акварельном
надгробии над тем, что прежде жило,
чтобы стремиться быть и продолжаться
в цветущем мае, в зреющем июне,
в июле ягодном, столь щедро одарённом
теплом и светом,
что тускнеет память о будущем и прошлом
неярком и нещедром свете Солнца...
Разбудит память милосердный август
чуть меньшим блеском синевы и света
и в милосердии своём осыплет землю
плодами изобильными, как манна
— для продолжения, для круга,
для круженья…
Дай, Господи, нам истинную радость
средь изобилия плодов, землёй рожденных...
Ты, Господи, дал силы мне идти…
Я даже не хромаю…
Круг за кругом…
Минуты капают, так плотно наполняя
артерии и вены,
плотно так,
что им не сдобровать —
известно ведь, и камень капля точит…
Так что же делать —
умереть, уснуть,
стать каменным как будто бытием
и видеть сны, быть может?
Как будто бы кружение не сон,
не боль, не смертное томленье,
сошедшего с бессмертного ума!
Дай, Господи, нам радость каждый день,
минуту каждую дай радость прозревать,
что выше Ты кругов и их кружений,
прекрасных столь —
в движенье звёзд небесных
и тяжких столь — в своих земных сосудах.
Минуту каждую дай радость прозревать,
что сопричастны мы Твоей великой тайне
— как дети Божии, как твари на земле,
покорные круженью Зодиака.
На свете счастья нет,
но есть нетварный свет
над тварями
и звёзды Зодиака.
***
я полечу над континентами
в том небе синем в том которое
равно над всеми континентами
равно над безднами морскими
оплаченное суммой денежной
на несколько часов томительных
мне будет честно предоставлены
и стол и дом в крылатой капсуле
по траектории пологой
в пространстве-царстве-бездне воздуха
стремящей утлое пространство
частичку царствия наземного
укоренив в пространстве кресельном
себя в своих одеждах кожаных
я буду честно доставляема
в наземный пункт судьбой назначенный
и будет думаться и сниться
как полечу над континентами
равно над безднами морскими
в пространстве-царстве-бездне воздуха
когда-нибудь но неизбежно
оставив в царствии наземном
о том нисколько не жалеючи
свои одежды плотно-кожные
влекомая нездешней силою
по траектории неведанной
всей жизнью как смогла оплаченной
в надземный пункт Судьей назначенный.
Надя Делаланд
https://youtu.be/k6LYc50CcLY (видео выступления)
***
Лесов таинственный осень
резной прозрачный сухостойный
дыши листвой не окосей
от столька
Но запах втеплится в нору
между корою и грибами
ляг на живот его берут
губами
Там пушкин спит и тютчев спит
и мандельштам иосип бродский
заснул устав бороться с ним
устал бороться
Роняют руки свет несут
прозрачнеют и снега просят
и держат держат на весу
осенью осень
***
Бог не старик, он – лялечка, малыш,
он так старался, сочиняя пчелок.
Смотри, как хвойный ежик непричесан,
как черноглаза крошечная мышь…
Но взрослые скучны, нетерпеливы,
рассеяны и злы, им невдомек,
какое счастье этот мотылек,
кружащийся над зреющею сливой.
И почему он должен слушать их,
когда его за облако не хвалят?
…Ну что же ты? Как мне тебя обнять-то?
всех вас троих…
***
Ребенок с возрастом перестает нудить,
требовать, чтобы ему уступили место в маршрутке,
понимает, что мамы нету, что он один,
что она умерла, что какие шутки.
Вот он едет растерянный и седой,
в старом тертом пальто, с незастегнутой сумкой,
совершенно такой же уже, как до
обретения им рассудка.
***
С той стороны зеркала пыльный паук,
мальчик разочарован разгадкой тайны.
Папа у мальчика был кандидат наук,
мама теперь рассеяна и печальна.
Зеркало было завешено пару дней,
тетя Полина ему подарила Киндер
с Халком зеленой птицы на самом дне,
мальчик его куда-то уже закинул.
Папа к нему приходит и говорит
медленнее и четче, чем было раньше:
как ни живи ты долго, да хоть умри,
ты все равно не знаешь, что будет дальше.
***
Пока Ты воскресаешь, я пеку
куличики. Пока под плащаницей
свет фотовспышки печатлеет лик,
зрачки сужаются, теплеют сухожилья,
приметы жизни проступают сквозь
заботливую бледность, я всыпаю
по горсточке пшеничную муку,
размешиваю с нежностью пшеничной.
Тем временем ожившее болит,
и голова, как будто бы кружился
на карусели, замечая вскользь
цветное и тенистое, вскипает,
а я взбиваю высоко белки
и погружаю в праздничное тесто,
Ты растираешь пальцами виски,
приподнимаешься и сходишь с места.
И плащаница, за ногу схватив,
проделывает ровно полпути
по полу осветившейся пещеры.
Свершившееся входит в область веры.
И только что, как отодвинул смерть,
сдвигаешь камень и выходишь в свет.
***
И вот – она увидела его после долгой-
долгой жизни, и слезы лились, как будто
возле лба внутри нее – уровень моря
и им просто больше некуда деться.
Она высохла, опустела, стала
сморщенной и хрустящей кожей,
слез или нежности полная – стала полой,
ни на что не похожей.
У нее отвалились руки, подумав,
подломились ноги – подло и низко,
пополам, практически по мениску,
она стала дудка.
Навсегда к гортани язык присох, и
сквозь глаза уже невозможно видеть,
он поднес к губам ее – знал, что выйдет
звук высокий.
Он дышал в нее, извлекая голос,
из глупышки, дурочки, из пустышки,
и она звучала себе неслышно
долгим горлом.
***
Так любила его, так любила…
Воображала, что вот его – парализует,
они встретятся – она красивая, неземная,
с кем-то смеющаяся у колонны,
он – в инвалидной коляске, смущенный,
грустный, смотрящий в нее неотрывно.
И она обернется, поправит локон,
подойдет к нему близко и будет рядом.
Или вот – он при смерти. Или даже
только что скончался. Она как ляжет
на кровать к нему, молча отдаст полжизни,
поцелует, обнимет, и он восстанет,
а она, напротив, слегка устанет
и какое-то время проспит почти что
мертвым сном.
Так любила его.
А теперь разлюбила – желает ему здоровья.
***
Смутно и муторно видно фонарь и то,
как семенит на свету водянистый холод,
если листать твою руку, последний том,
класть на колени голову, уши, хобот,
можно понять другое – что нету дна
в темном колодце нежности и паденья,
это как смерть – уходишь в нее одна,
без телефона, без паспорта и без денег.
Можно не слушать и даже не отвечать,
можешь молчать, отвернувшись и притворившись.
Губы заходят справа в печаль плеча,
ловят меня за рифмы, сбивают с ритма.
Это как сон, из которого снова сон,
высунув хобот, качает меня и будит.
Дай поцелую за шею, шепну в висок,
плюну, прижму, пошлю… кто же так целует –
нет никого, только местные пустыри
анестезию пытаются сделать общей.
Нежность, как смерть. Обе зреют уже внутри.
Первая ближе. Вторая немного проще.
***
Я себя чувствую плохо. А ты меня?
Что говорит тебе сердце от имени
спящих деревьев и снега летящего,
долгой дороги кружащей, кружащейся,
всё возвращающей в град заколдованный?
Чары наложены, -ованный, -ёванный
медлит закончиться день – раскачай его
в спать, в колыбельную, в свет нескончаемый.
Трубкой попыхивать, бравурно кашляя,
будет зима моя старая, страшная,
нежная бабушка в шапке из войлока,
жать на клаксон между ног у извозчика.
Странное дело – как будто я вспомнена,
целой деревней ходили на поиски
в топких болотах, в лесах и за горкою,
стала русалкою – скользкою, горькою.
Защекочу тебя, спрячу под лёд,
бойся, теперь нас никто не найдет.
Наталия Елизарова
https://youtu.be/Xqns95WBf1k (видео выступления)
* * *
А песнь моя почти что ни о чём —
как пирожки по выходным печём,
потом по будням с чаем доедаем.
А песнь моя доступна и ясна,
стоит в лесу береза и сосна,
и кто из них роднее — мы не знаем.
* * *
Летящий снег успеть заворожить,
чтобы соткать салфетки кружевные.
И просто есть на них, и просто жить.
И яблоки наивно - наливные
бросать в сугроб и видеть, как лежат,
теряя яркость жизни уходящей.
И руку до суставной боли сжать.
Зима. Сугробы. Фрукты. Длинный ящик.
* * *
Почитать газету, покачаться в кресле-качалке,
сходить за грибами в лес, на родник за водой.
Только б не пахло в доме прелой бедой,
стылой осенью, переходящей в зиму.
Думаешь часто: «Сгину, будет совсем одна,
никому не родная». Я-то ведь точно знаю,
что стоит она у окна, улыбается, ямочка на щеке ее правой.
Вот и вся моя правда.
* * *
В квартире этой жили у черты
беды, но были с ней на «ты»,
накоротке — веревочке в сортире,
на двух ногах, что толком не ходили.
Здесь мыли пол и протирали пыль,
в трельяже старом прятали бутыль
со спиртом — ставить банки при простуде.
Гостей сзывали, накрывали стол,
и был уют отраден и тяжел,
в квартире их всегда бывали люди.
Одна блины и пироги пекла,
другая здесь сидела у стола
и в пироги готовила начинку,
потом селедку резала, и вот
настал последний високосный год,
и небо, как говорено, с овчинку.
Хотели елку ставить в декабре,
дыхание запнулось на заре
(уже на стол продукты закупили).
Скорбящая не дождалась тепла,
а жизнь рекою дальше потекла.
И люди ели, пили, ели, пили.
* * *
Она спрашивает меня: «Ты не знаешь, за что мне это, за что?»
Говорю: «Дождь сегодня весь день», отворачиваюсь к стене,
руку ее сжимаю. «Окно зашторь», —
шепчет тихо, и мысли закостене –
вают, веет пропастью и бедой.
Тени ближних и дальних подкрадываются из угла.
Говорит: «Приходил поутру человек седой,
говорил: убьют меня ночью, а я ждала.
Вот тебя ждала, чтобы проститься, теперь уйду.
А жила я долго, работала честно и вот каприз,
что лежу развалиной старой живьем в аду,
если б можно таблетку было, иль просто вниз,
ну, в окно…» Под прозрачной кожей рисунок вен,
а она начинает снова: «За что, скажи?»
Я спешу покинуть пропахший тленом квартирный плен,
а в подъезде колясок стайка — пребудет жизнь!
А в подъезде все те же надписи на стене,
узнаешь вот свою помаду и хорошо.
«Оля любит Вову» и ниже еще «Е.Н.»
Вот уже стемнело, и дождь, наконец, прошел.
* * *
Отняли или не уберег.
Спрятал за печку бы, в дверь — замки.
Если бы каждого слышал Бог,
были бы наши шаги легки.
Только попросишь соломки — на,
сам расстилай, шевелись, спеши.
Только какого ж еще рожна?
Водки стакан. За помин души.
Кузема В.И.
Она позвонила с утра.
Говорит, я так рано встаю,
каждый день очень рано.
Сейчас вот чаю попью,
достану печенье.
Старость — одно мученье.
Перелью бульон в ковшик,
остаток — в чашку,
выпью потом
(старушечьим дряблым ртом).
Называла меня Наташей,
путая с дочерью старшей.
Я, говорит, здесь всё время —
то в кухне, то в комнате.
Помните близких, пожалуйста, помните,
как помню я серое платье ее, брошь
и голос скрипучий-певчий,
румынскую пасху, торт из безе, картины,
крутящийся круглый стул около пианино,
это всё было, было...
Я, говорит, плохо слышу тебя, но ты мне еще звони,
долго тянутся дни
мои — на работе, ее — в квартире,
жизнь проходит пунктиром
по нам...
* * *
В Каменке нет камней, есть огромный ком —
глыба из снега и льда обняла дома.
Если до города ночью идти пешком
или замерзнешь, или сойдешь с ума.
Канешь в бессмыслицу жадной сырой степи,
ляжет в низах туман, поглощая крик.
Вроде бы молод еще, вроде — кровь кипит,
кинешься к зеркалу — смотрит седой старик.
* * *
В Замоскворечье храмов купола,
в Замоскворечье явь совсем иная.
Мне чудится здесь старая Москва,
стою в смятенье странного родства,
московских улиц старины не зная.
Я — только гость, не ведавший корней,
не помнящий селения и рода.
Каких времен, каких чужих кровей,
без ориентиров выхода и входа.
Я — так, я просто в щелку поглазеть,
и выдохнуть огромный шумный город —
котел амбиций, горечи газет.
Но вновь вдыхаю, обжигая горло.
* * *
А дождь завис над патриаршими,
и капли с плеч на воду стряхивал.
Слепило солнце настоящее,
и шелестели тополя.
Вокруг, на лавочках, уставшие,
задумчивые, задремавшие,
друг друга нежно обнимавшие
сидели люди, только я
стояла у решетки кованой,
смотрела дождь, на солнце щурилась,
и думала — ну как же здорово,
словами мне не передать
тебе вот эти лета проводы,
и пруд, и дождь на тихой улице.
А, может быть, давай без повода
придем с тобой сюда гулять?
* * *
Вот так и вспомнится потом:
мы — три фигуры в зимнем поле.
Кобель, виляющий хвостом.
Внутри ни радости, ни боли.
Прогулка, и почти что март,
пытаюсь догонять собаку,
а позади — отец и мать,
а впереди еще, однако,
полжизни — поле перейти
по насту снежному, по корке,
где каждый шаг — провал почти
туда, куда уходят корни,
куда уходят тихо все
любимые неумолимо.
Прогулка в средней полосе,
машины пролетают мимо.
* * *
Им кажется, что они точно смогут уйти.
Молодые и предприимчивые — дети еще почти,
купить хижину в Мексике, дом в Нормандии, сруб в Финляндии.
Но колесо времени имеет зубьев круг,
оно перемелет всех — не сразу, не вмиг, не вдруг,
но в мелкий песок, в труху, в занозы-щепки, в человеческую муку.
«Ку-ку, мои маленькие, ку-ку».
* * *
И нет в дому моем ни птичьей трели,
ни человечьей речи.
Обещанное зелье — злое время
не мучит и не лечит.
Обманчивое снадобье-лекарство
течет, но камень —
ступи ногой, вступи на царство —
стоит веками.
На нем писалась руна Урус:
пространство-время.
Хлестала и слепила юность,
роняла семя
в живую почву, с новой силой
росли побеги.
И с радостью невыносимой
для новой неги
рвалось, стегало и лупило,
толкало в спину.
Ваяла жизнь, звала, лепила,
наполовину
сбылась, рассыпалась, как иней
легла по саду.
И — слышишь? — жаворонок, и не
жалей, не надо.
Сергей Алиханов
«Посвящение Пушкину»
НА ВЗЛЕТЕ
Мое поколенье одето, обуто,
Обучено, выслано к фронту работ.
В нем снова ни Пушкина, ни Бенвенуто,
Оно проработает срок и умрет.
Мое поколенье вошло в звездолет,
Была траектория выгнута круто.
Но мы почему-то свернули с маршрута -
Обломок упал с покоренных высот.
Все хочется вспомнить, что видели там -
Во мгле межпланетной…
И в чем покоренье –
Земле показаться звездой на мгновенье,
Погаснуть, и камнем скатиться к камням?!
Мы жили на взлете, сгорим на лету,
И пламя надежд озарит пустоту.
* * *
Эта лестница в лицее
центробежной силы взлет -
вверх все звонче, все яснее,
вниз - к Державину ведет...
* * *
На разных мы брегах родного языка –
И разделяет нас великая река.
Сумею одолеть едва-едва на треть.
Я буду на тебя издалека смотреть.
И буду говорить, твердить, как пономарь,
Какие-то слова, что говорились встарь.
***
Вновь ты теряешься в дымке, в домах,
Не оборачиваясь на прощанье.
Наше беспечнейшее обещанье
Все еще светиться где-то впотьмах.
Словно в сарайчике том у Кюри,
Светятся фразы до полураспада.
Кружатся долгие дни листопада,
Вот уже светят одни фонари.
Наши мечты и желанья займет
Снова галантная музыка Гайдна.
Снова меж звуков возникнет случайно
Пушкинских росчерков легкий полет.
Апраксину не отдавать Азов или отдать,
взяв сперва подписку, что король непременно
будут отправлен. «История Петра»
А. С. Пушкин
К Султану удрал пораженец полтавский -
Петр в этом увидел опасность, лукавство.
Живет на Босфоре и взят на довольство -
Карл вовсе не пленник! - ни денег, ни войска.
У Порты стотысячный просит конвой -
Карл через Европу собрался домой!
Что турки? Где битая шведская доблесть? -
Не сходится вроде - все как-то, все то есть...
Врагом полоненным Султан козыряет,
И Петр ему крепость Азов возвращает!
Петр принял обмен для него равноценный! -
В столетиях смутных все смыслы мгновенны…
***
По аду шествовали важно,
Вещали долго и всерьез.
Стенали грешники протяжно -
Картинность мук, потоки слез.
Иронии б хоть в малой мере...
Себя он сдерживал давно.
Вложил упрек в уста Сальери,
Что, мол, бесчестье не смешно.
Прошло два года.
Спать ложился.
Взял с полки том. Потом в ночи
Вдруг рассмеялся и решился:
«-Ах, Дант надменный, получи!..»
* * *
«Ты сам свой высший суд...»
А. С. Пушкин
Вновь сам свои стихи ты судишь беспристрастно,
И видишь, что они написаны прекрасно!
Но все же никогда не забывай о том,
Что судишь ты себя не пушкинским судом.
Хотя в душе твоей восторг и торжество –
Твой суд не превзошел таланта твоего.
О ПОЕЗДКЕ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ ПЕРВОГО
НА КАВКАЗ в 1837 ГОДУ
Был сделан в канцелярию запрос -
В присутствии возможно ль высочайшем
Вельможным инородцам и князьям
Являться на приемы и балы
В привычных им, кавказцам, сапогах.
Был дан ответ, что вроде бы вполне
И позволительно, но все-таки негоже.
Затменье послепушкинской эпохи
Уж наступило.
Лишь фельдъегеря,
Сменяя лошадей, во все концы
Развозят повеленья Петербурга.
* * *
Когда я жил, не ведая скорбей,
Со взводом повторяя повороты,
Зачем в угрюмой памяти моей
Звучали недозволенные ноты?
Зачем среди плантаций и садов,
В угаре мандариновых набегов,
Свет тусклый вспоминавшихся стихов
Меня лишал плодов, заслуг, успехов?
Зачем среди подтянутых парней,
Произнося торжественные речи,
Я ощущал груз Ленского кудрей
Поверх погон мне падавших на плечи?
На стрельбище, в ликующей стране,
Где все стреляло, пело и светилось,
Зачем, наперекор всему, во мне
«My soul is dark...» * - опять произносилось?
* Душа моя темна - Лорд Байрон
ПОМОРЬЕ
Я не считал за невезенье,
Что задержались мы в Мезене.
Редеют чахлые березки,
Над придорожною травой.
Отлились вековые слезки
Опять слезами да тоской.
Люд распадается на тройки.
Все на суды да на попойки…
Какие бедные края! –
Над полем стая воронья,
Кресты, заборы да избушки.
Когда бы здесь проехал Пушкин
Он видел тоже бы, что я.
С тех пор, не знаю отчего,
Не изменилось ничего.
* * *
«…Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.»
«Вольность» А. С. Пушкин
И было сказано, и так произошло.
А палачей кровавых ремесло
Он презирал, но, обличая гнет,
Провидел казнь порывом изначальным…
И оказался слишком уж буквальным
Истории отечественной ход.
* * *
Я вспоминаю Вас всегда случайно,
Когда уже не помню, может быть.
Но вдруг и неожиданно, и тайно
Я понимаю - Вас нельзя забыть.
Благословляю каждое мгновенье -
Чем дальше Вы, тем все ясней, ясней
Я вижу Вас, прекрасное виденье.
Вы - ангел в грешной памяти моей.
* * *
Тебе ль, пустынник, объяснить смогу
Подач коварство, тонкости ударов,
Законы силы, ловкости и спорта?
Ты скажешь:
Движение барханов последим,
Набег песков заметим величавый
На сморщенные, мелкие кусты.
ПОСЛЕДНИЙ ПРИЕЗД В МОСКВУ
Здесь, под шатровым сводом,
Под клочьями известки,
И тем же узким входом,
Найти Указ Петровский
Намеревался Пушкин
В заботах неизбывных.
Но в синекуре ушлых,
Тех «юношей архивных»,
Не прошибить ни разу -
Темны, чванливы лица.
И жизнь не по Указу,
И смертью расплатиться...
* * *
Как же значительно было тогда
Ехать верхом в Арзрум.
Видимо в лайнерах наша беда -
Стал верхоглядом ум.
Будем на пляже лежать, загорать,
И улетать невзначай.
Как же значительно было сказать
Черному морю: «Прощай!»
* * *
Вновь в первых числах года
Перечитаю Пушкина.
Нет ближе
На свете человека мне, чем он.
Ни с кем я так счастливо не смеюсь.
Никто так верно мне не объяснит
Зачем живу я.
Смутные печали,
Желания, любовь - весь русский мир
прекрасней и ясней!
Спасибо, Пушкин!