Posted 14 марта 2020,, 07:08

Published 14 марта 2020,, 07:08

Modified 7 марта, 14:54

Updated 7 марта, 14:54

Светлана Сырьева: "И живу я с пустого листа, и свое сочиняю наследство"

Светлана Сырьева: "И живу я с пустого листа, и свое сочиняю наследство"

14 марта 2020, 07:08
Творческий вечер Светланы Сырневой с успехом прошел недавно в Центральном доме Литераторов и был приурочен к Женскому празднику. Творчество поэтессы оценил и Сергей Алиханов.

Сергей Алиханов

Светлана Сырнева родилась в деревне Русское Тимкино Уржумского района Кировской области. Окончила Вятский государственный Гуманитарный университет. Вышли сборники стихов: «Ночной грузовик», «Сто стихотворений», «Глаголев» - роман в стихах, «Страна равнин», «Литбригада», «Сорок стихотворений», «Избранные стихи», «Белая дудка», «Ночь ледохода», «Утро Уржума».

Творчество отмечено премиями: «Традиция», «Малая литературная премия России», Пушкинская премия «Капитанская дочка», имени Н. Заболоцкого, имени К. Бальмонта, имени А. Фатьянова, «Вятская книга года»— дважды. Награждена «Орденом Достоевского» Первой степени, Золотой медалью Василия Шукшина — за вклад в российскую литературу и сохранение русского языка. Лауреат сайта «Российский писатель» в номинации «Поэзия».

Работала учительницей русского языка и литературы, редактором уржумской районной газеты, корреспондентом областных газет.

Член Союза писателей России.

Горделивая, духовная и, я бы сказал, фонетическая стать и осанка Сырневой поражает — стихи свои она исключительно читает наизусть, и смотрит людям в глаза, и улавливает все взгляды слушателей, мгновенно налаживая обратную духовную связь с ними. С учащающимся сердцебиением слушаешь стихи, начинаешь дышать полной грудью, и кажется, что в переполненный Малый зал ЦДЛ вливается воздух весенней Москвы.

Поэтическая декламация Светланы произвела сильнейшее воздействие. В зале ощущалось единение, и Творческий вечер остался в памяти.

В заметках о своем детстве Сырнева писала: «Я росла в небольшой вятской деревне. Электричество в неё провели в год полёта Гагарина в космос – 1961 г. Стихи писала с раннего детства. Шила в мешке не утаишь, и уже в начальной школе я выступала со своими виршами на сцене. В третьем классе поехала в соседнее село на смотр художественной самодеятельности. Была зима, мороз. Нас, участников концерта, везли на открытых тракторных санях по бездорожью, и потому все мы были в валенках. В этих валенках я и вылезла на сцену. Жили мы бедно, и туфли купить было не на что, да и никто из деревенских детей тогда в туфлях не ходил,..».

В стихотворении «Прописи» Светлана Сырнева словно воссоздает видение ребенка, не по возрасту умудренного:

Помню, осень стоит неминучая,

Восемь лет мне, и за руку мама:

«Наша Родина – самая лучшая

И богатая самая».

… Образ детства навеки –

Как мы входим в село на болоте.

Вот и церковь с разрушенным верхом,

Вся в грачином помёте.

Лавка низкая, керосинная

На минуту укроет от ветра.

«Наша Родина – самая сильная,

Наша Родина – самая светлая» ...

Выступивший на Творческом вечере профессор Литинститута Владимир Смирнов поражался: «Стихи Сырневой нежны и текучи, с ними хорошо. Они думают сами о нас.

Когда-нибудь филологи и литературоведы опишут особенности художественного мира Светланы Сырневой, сегодня же можно признать, что ее стихи обладают чертами истинного и прекрасного… сказано: «Печаль мира поручена стихам». Молитва, песня и поэзия – свидетельство подлинности мира и человека. В полноте, глубине и многоликости смыслов, сопряженных с местом и временем. Даже если время называется историей.

Стихотворения Светланы Сырневой это и природа, и человек с его чувственным и разумным отношением к ней. В них таинственная многоликость и власть ритма... однажды прекрасный русский поэт Юрий Кузнецов назвал Светлану Сырневу равновеликой судьбе русской поэзии, и в гулкой тишине бесстрастно прочитал именно стихотворение «Прописи»...».

Судьбы знаменитых Вятских ссыльных мне в высшей степени интересны: Александр Герцен, и архитектор Александр Витберг, нарисовавший там портрет молодого Герцена, и Салтыков-Щедрин, которому, может быть, и принадлежит высказывание: «На Вятке свои порядки».

И я решился сравнить — как далеко друг от друга жили поэты, уроженцы Вятского края.

Знаменитый впоследствии «обэриут» и великий поэт Николай Заболоцкий - до учебы в Уржумском реальном училище, жил в поселении Сернур Уржумского района. От родины Светланы Сырневой - от деревни Русское Тимкино — поселение Сернур расположено по прямой всего лишь в 54-х километрах.

А разница между годами рождений Николая Заболоцкого и Светланы Сырневой, получившей Премию его имени — 54 года! Навсегда прав Александр Сергеевич, заметив: «Бывают странные сближения…». И верится, что эти сближения еще и спасительны, как тогда в Болдино для Пушкина.

Пусть неожиданные сближения будут спасительными и для нашей жизни, и для родов русской земли, и для самой поэзии провидческих стихов Светланы Сырневой, просодии которых подчас свойственная сокровенная и безысходная горечь:

Где бы знатное выбрать родство —

то не нашего рода забота.

Нет наследства. И нет ничего,

кроме старого желтого фото.

Только глянешь – на сердце падет

безутешная тяжесть сиротства:

в наших лицах никто не найдет

даже самого малого сходства!

Эта древнего стойбища стать,

кочевая бесстрастность во взоре!..

В ваших лицах нельзя прочитать

ни волненья, ни счастья, ни горя…

Возразить же и противопоставить такой безысходной, и так поразительно выраженной печали, и тем самым, возродить надежду — по силам только Ивану Алексеевичу Бунину:

Поэзия не в том, совсем не в том, что свет

Поэзией зовет. Она в моем наследстве.

Чем я богаче им, тем больше — я поэт.

Я говорю себе, почуяв темный след

Того, что пращур мой воспринял в древнем детстве:

— Нет в мире разных душ и времени в нем нет!

Слушатели же в Малом зале сопереживали, лица их светлели, аплодисменты множились, и любовь сияла на лицах, и люди боясь пропустить каждую строчку, и улавливали каждое слово ( видео-фильм: https://youtu.be/U6hQmNmtCas).

Светлана Сырнева поэт поистине народный, так случается очень редко - больше определения для поэта не бывает, да и не нужно больше. Стихи Сырневой принадлежат всем нам — поэзия и есть наследство ее почитателей, а точнее —читателей:

* * *

Где небо над полем нависло

и дождь размочил колею,

там я без особого смысла

живу в допотопном краю.

Привычная к зною и к стуже,

вдали от глобальных идей,

живу я не лучше, не хуже

других неприметных людей.

Работали люди и пили,

убогую ношу несли.

И акций они не скупили,

и в новую жизнь не вросли.

Уткнувшись в свои огороды,

в нехитрый удел свой земной,

наивные дети природы

неслышно пройдут стороной.

И там, где сольётся дорога

в тумане, в морозном дыму,

всё мнится присутствие Бога,

но нет доказательств тому.

ПРЕДУРАЛЬЕ

Геннадию и Ларисе Ахапкиным

Белый, тяжёлый, косой снегопад,

снежная мгла вековая.

На перевалах моторы гудят,

гору одолевая.

Бейся, водитель, баранку крути,

странник многострадальный!

Не проложили другого пути –

тот же остался, кандальный.

Избы да церкви в родной стороне,

сосен застывшие лапы…

И растянулась, бредёт по стране

серая лента этапа.

Русь, такова ты в глубинах снегов,

в горестной доле отцовой!

Вьётся река между двух берегов

лентой угрюмой, свинцовой.

Вьётся походный кочующий дым,

в небо уходит спиралью.

И залегла под покровом седым

тяжкая мощь Предуралья.

Будут и здесь златокудрые дни,

ярмарки с пеньем и свистом,

и городов беспокойных огни

выплывут в мареве мглистом.

Вот воссияли, мелькнули – и нет:

скрылись скоропостижно.

Лишь под ногами лежит континент

сумрачно и неподвижно.

ОКЕАН

Вот убежать и остаться бы тут,

видеть ночами в морозном окне:

тёмные ели по небу метут,

сопротивляясь метельной волне.

Весь деревянный поселок уснул,

вжался в сугробы, ушёл в темноту,

чтобы холодный, безжизненный гул

из пустоты пролетал в пустоту.

Может быть, весь поднебесный поток

грозным движеньем охвачен давно.

Может, и мир человеческий лег

на океанское тёмное дно.

Что ж, человек! Ты покоя просил,

чистого неба искал ты в судьбе,

но от вселенских мятущихся сил

некуда нынче укрыться тебе.

Катятся волны одна за одной,

волны качают, зовут к забытью.

И поглотил океан ледяной

неуязвимую лодку твою.

СЕЛЬСКИЙ АНГЕЛ

Церковь закрыта в двадцать восьмом,

школа – в две тысячи пятом.

Плавает пух сорняков над селом,

силясь приткнуться куда-то.

Женщина выйдет, бледна и худа,

встанет босыми ногами,

время счастливое вспомнит, - когда

бомбой нейтронной пугали.

Сорок семей: погибать по одной –

самая худшая участь.

Лучше накрыло бы общей волной,

померли б вместе, не мучась!

Тихо отпрянет куда-то во мглу,

в тёмные, старые сени.

Тянется длинный асфальт по селу,

взрытый пучками растений.

Церковь стоит посредине села,

церковь пустая, сквозная.

Липа ветвями её обняла,

купол собой заменяя.

Ясен и светел над ней небосвод,

солнца и влаги хватает.

Ангел, сказали мне, в липе живёт

и по ночам вылетает.

Чудится: робкий, неслышный, простой,

смотрит всевидящим оком,

кружится долго над фермой пустой,

над обесточенным током.

Белые крылья сложив в вышине,

смотрит и шепчет, рыдая:

«Братья и сестры, идите ко мне,

в двери небесного рая!

Там, в лучезарной долине из роз,

я вас от горя укрою.

Надо – построю вам новый колхоз,

новую школу открою!».

Спит население, лишь от души

хор насекомых стрекочет.

Невыразимо они хороши,

краткие летние ночи!

И, уставая бессильно сгорать,

падают звёзды в осоку…

Полно, никто не хотел умирать

по отведённому сроку.

КАЛЕНДУЛЫ

Уже чернея в темноте,

ждала машина у калитки.

По дому пыль, и в суете

давно уж собраны пожитки.

И свет погас .Мы вышли в сад,

его навеки покидая.

Кругом тянулась наугад

земля изрытая, пустая.

Предзимняя печаль земли,

от коей ничего не надо!

И лишь календулы

цвели, забытые у края сада.

Они, возросшие в тиши,

взглянули с пожити опалой,

как современники души

не восполняемо усталой.

И жизни гнёт, и славы тлен,

убогий слог житейской были,

итог предательств и измен

им в этот миг понятны были.

Мы мчались, обращаясь в прах,

во тьме кромешной, первородной,

и я держала на руках

букет календулы холодной.

Цветы смотрели на меня

в моём закрытом кабинете.

Они завяли за три дня,

как увядает всё на свете.

ПРОПИСИ

Д. П. Ильину

Помню, осень стоит неминучая,

восемь лет мне, и за руку – мама:

«Наша Родина – самая лучшая

и богатая самая».

В пеших далях – деревья корявые,

дождь то в щеку, то в спину.

И в мои сапожонки дырявые

заливается глина.

Образ детства навеки —

как мы входим в село на болоте.

Вот и церковь с разрушенным верхом,

вся в грачином помете.

Лавка низкая керосинная

на минуту укроет от ветра.

«Наша Родина самая сильная,

наша Родина – самая светлая».

Нас возьмет грузовик попутный,

по дороге ползущий юзом,

и опустится небо мутное

к нам в дощатый гремучий кузов.

И споет во все хилые ребра

октябрятский мой класс бритолобый:

«Наша Родина самая вольная,

наша Родина – самая добрая».

Из чего я росла-прозревала,

что сквозь сон розовело?

Скажут: обворовала

безрассудная вера!

Ты горька, как осина,

но превыше и лести, и срама —

моя Родина, самая сильная

и богатая самая.

НАСЛЕДСТВО

Где бы знатное выбрать родство —

то не нашего рода забота.

Нет наследства. И нет ничего,

кроме старого желтого фото.

Только глянешь – на сердце падет

безутешная тяжесть сиротства:

в наших лицах никто не найдет

даже самого малого сходства!

Эта древнего стойбища стать,

кочевая бесстрастность во взоре!..

В ваших лицах нельзя прочитать

ни волненья, ни счастья, ни горя.

О чужой, неразгаданный взгляд,

все с собою свое уносящий!

Так таежные звери глядят,

на мгновение выйдя из чащи.

И колхозы, и голод, и план —

все в себя утянули, впитали

эти черствые руки крестьян,

одинакие темные шали.

Что с того, что сама я не раз

в эти лица когда-то глядела,

за подолы цеплялась у вас,

на коленях беспечно сидела!

И как быстро вы в землю ушли,

не прося ни любви, ни награды!

Так с годами до сердца земли

утопают ненужные клады.

Что не жить, что не здравствовать мне

и чужие подхватывать трели!

Как младенец, умерший во сне,

ничего вы сказать не успели.

И отрезала вас немота

бессловесного, дальнего детства.

И живу я с пустого листа,

и свое сочиняю наследство.

РУССКИЙ СЕКРЕТ

Достигало до самого дна,

растекалось волной по окраине —

там собака скулила одна

о недавно убитом хозяине.

Отгуляла поминки родня,

притупилась тоска неуемная.

Что ж ты воешь-то день изо дня,

да уймешься ли, шавка бездомная!

Всю утробушку вынула в нить,

в бессловесную песню дремучую.

Может, всех убиенных обвыть

ты решилась по этому случаю?

Сколько их по России таких —

не застонет, домой не попросится!

Знаю, молится кто-то за них,

но молитва – на небо уносится.

Вой, родная! Забейся в подвал,

в яму, в нору, в бурьяны погоста,

спрячься выть, чтоб никто не достал,

чтоб земля нарыдалася досыта!

Вдалеке по реке ледоход,

над полями – движение воздуха.

Сто дней плакать – и горе пройдет,

только плакать придется без роздыха.

Это наш, это русский секрет,

он не видится, не открывается.

И ему объяснения нет.

И цена его не называется.

* * *

Прочь на равнину из душных стен —

где жизнь волну за волной катит,

где сверху донизу мир открыт,

и ветер в нем широко летит.

Летит, летит он, ничем не сжат,

и сразу видит весь белый свет:

на севере дальнем снега лежат,

на юге сирень набирает цвет.

Глубоко в пойму дубы ушли,

недвижна громада весенних сил.

И солнце светит для всей земли,

и белый сад над горой застыл.

Зачем нам небо, зачем трава,

мерцанье дальних ночных огней;

зачем и знать, что жизнь такова,

что разом все уместилось в ней?

И вот твой краткий век пролетел

в теснине, в склепе, в чужом дому,

и каждый видел себе предел,

тогда как предела нет ничему.

Нe для того ли нам жизнь дана,

чтоб всякий раз, как весна придет,

понимать, что душа создана

по подобью иных широт!

И ветер летит, и куст шелестит,

и все живет по своим местам.

И смерти нет, и Господь простит того,

кто об этом дознался сам.

Поэт ФОМЕНКО

Свершилась поколений пересменка,

круги дождя распались на воде.

И часто снится мне поэт Фоменко,

который долго жил в Караганде.

Потом он в Шахматове пил жестоко,

сторожки тёмной обживал углы.

Он выходил во двор – и образ Блока

ему являлся из вечерней мглы.

И Блок смотрел с безмолвной укоризной

секунды три из пелены дождя

и растворялся в небе над Отчизной,

в её туман легко переходя.

Леса теряли желтое убранство,

клонились долу жёлтые цветы,

и было ливнем занято пространство,

в которое рискнул вернуться ты.

Срывай поэт, листы бездомных лилий,

глуши вино в попутных поездах!

Нам негде жить: мы слишком долго жили

в Караганде и прочих городах.

Оглянешься на тёмное, пустое,

за что тебе полвека зачтено, -

и думаешь, что дальше

жить не стоит.

Быть иль не быть! –

теперь уж всё равно.

Не тяжело в бесчувствии глубоком

доматывать уже недолгий срок.

Твоя судьба могла бы стать уроком,

но никому не нужен твой урок.

* * *

Знойное небо да тишь в ивняке.

Ни ветерка безутешному горю!

И василек поплывет по реке

к дальнему морю, холодному морю.

Нет ничего у меня впереди

после нежданного выстрела в спину.

А василек все плывет. Погляди,

как он беспечно ушел на стремнину!

Плавно и мощно струится река,

к жизни и смерти моей равнодушна.

Только и есть, что судьбу василька

оберегает теченье послушно.

Не остановишь движение вод,

вспять никогда оно не возвратится.

А василек все плывет и плывет,

неуправляемой силы частица.

Может, и нам суждено на века

знать, от бессилия изнемогая:

больно наотмашь ударит рука —

медленно вынесет к свету другая.

Правда, что холоден мир и жесток,

зябко в его бесприютном просторе.

Я не хотела, но мой василек

все-таки выплыл в открытое море.

РОМАНС

Облетает листва уходящего года,

все черней и мертвей полевая стерня,

и всему свой предел положила природа —

только ты никогда не забудешь меня.

Старый скарб унесли из пустынного дома,

и повсюду чужая царит беготня.

Изменило черты все, что было знакомо —

только ты никогда не забудешь меня.

Это грустный романс, это русская повесть

из учебников старых минувшего дня.

Как в озерах вода, успокоилась совесть —

только ты никогда не забудешь меня.

И остаток судьбы всяк себе разливая,

мы смеемся и пьем, никого не виня.

Я по-прежнему есть. Я поныне живая,

только ты никогда не забудешь меня.

ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ВЕК

Детство грубого помола,

камыши, туман и реки, сад,

а в нем родная школа —

вы остались в прошлом веке.

Счастье, вкус тоски сердечной,

платье легче водных лилий —

все исчезли вы навечно:

вы в прошедшем веке были.

Все, на чем душа держалась,

из чего лепила соты —

в прошлом веке все осталось

без присмотра и заботы.

Кто там сжалится над вами,

кто на вас не будет злиться,

кто придет и в Божьем храме

будет там за вас молиться?

Ты своей судьбой не правил,

не берег себя вовеки:

беззащитное оставил

за горою, в старом веке.

Вспомни, там мы рядом были,

значит, нас хулить, не славить.

На твоей простой могиле

ты велел креста не ставить.

Но сиял в мильон накала

новый век, алмазный лапоть.

Где тут плакать, я не знала.

Да и ты просил не плакать.

ЗИМНЯЯ СВАДЬБА

Полночь. Деревня. Темно.

Стужа – вздохнуть нелегко!

Треснет в проулке бревно —

гул полетит далеко.

Роща навек замерла,

к небу вершины воздев.

Жучка – и та, как стрела,

с улицы мчится во хлев.

Где-то мерцает огонь,

резво скрипят ворота.

Там самовар и гармонь,

белая чья-то фата.

В эту морозную стынь

любо мне свадьбу кутить,

мимо бездвижных твердынь

лихо на тройке катить.

Стой ты, дворец ледяной,

мраморный замок любви!

Песней да пляской хмельной

брызнут паркеты твои.

Эх, погуляй, слобода,

но не кичися судьбой:

русского снега и льда

в рай не захватишь с собой!

Долго душе привыкать,

как на чужбине, в раю,

вечно грустить-вспоминать

зимнюю свадьбу свою.

Из невозвратных краев

немо смотреть с высоты

на белоснежный покров,

на ледяные цветы.

Некому будет спросить:

чем ты, душа, смущена?

И не успела остыть вровень

с бессмертьем она.

* * *

Зимнее небо бесцветно

и неподвижна земля.

День пролетит незаметно,

падает снег на поля.

Через деревья и крыши он

пробирается вброд.

Утром из мрака он вышел,

вечером в темень уйдет.

Светлого времени суток

снова не хватит ему:

бледен и мал промежуток,

перемежающий тьму.

Полночь огни погасила,

но не окончен поход.

Гонит небесная сила,

путника гонит вперед.

Кружат овраги и спуски,

села встают, да не те…

Али и сам ты не русский,

аль не плутал в темноте!

Черт перепутал округу,

до свету тешиться рад.

Ходит и ходит по кругу

черный, слепой снегопад.

Спи до утра, если сможешь,

не просыпайся в избе:

темный удел бездорожья

нынче сужден не тебе.

Выпадут годы иные —

ты обнищаешь, как тать,

и на просторах России знаешь,

где снегу плутать.

ШИПОВНИК

Вдоль дороги пристанища нет,

по канавам наметился лед.

И краснеет осенний рассвет

за рекой, где шиповник растет.

Он растет, существует вдали,

неподвижен и сумрачно ал.

Берега им навскид поросли,

только ягод никто не собрал.

Здесь никто не ходил, не бродил,

не видать ни чужих, ни своих.

Ведь плоды не срывают с могил,

не берут их со стен крепостных.

Ржавый лист прошуршит у воды,

безнадежно упавший к ногам.

Но краснеют на ветках плоды

по великим твоим берегам.

Мы, Россия, еще поживем!

Не сломали нас ветер и дождь.

В запустении грозном твоем

есть ничейная, тайная мощь.

То и славно, что здесь ни следа,

то и ладно, что здесь ни тропы.

Мы еще не ступали туда,

где стена, и плоды, и шипы.

* * *

Выбилось лето из сил,

в небе до срока темно.

Август к окну подступил,

и запотело окно.

И остывания пар

в келье скопился моей,

словно внесли самовар

для неизвестных гостей.

Много таких вечеров

будет теперь у меня:

маленький замкнутый кров,

свет неживого огня.

Все обращается в прах,

всюду печаль залегла,

и дотлевает в лесах

пламя любви и тепла.

Возле багряных калин,

возле седых тополей

сам ты себя закалил

к холоду жизни своей.

И преклонясь головой,

стал ты на тополь похож:

вместе с травой и листвой

счастье свое отдаешь.

Все потерять заодно,

приобретая взамен

это седое окно,

сон остывающих стен!

Лед у порога разбить

и на задворках села

снег и свободу любить

больше любви и тепла.

ПРОТИВОСТОЯНИЕ МАРСА

Над черной пропастью пруда,

над темным лесом и над степью

встает кровавая звезда

во всем своем великолепье.

Она царит, в сердца неся

и восхищенье, и усталость,

и перед ней природа вся

ушла во тьму и тихо сжалась.

И всякий маленький листок

молчал, и птица затаилась.

И каждый тихо изнемог,

еще не зная, что случилось.

Звезда! Ничтожны пред тобой

мои поля, мои дубравы,

когда ты луч бросаешь свой

для развлеченья и забавы.

И подойдя, что ближе нет,

как злобный дух на голос выпи,

ты льешь на нас разящий свет,

который днем из нас же выпит.

И мы молчим из нашей тьмы,

подняв растерянные лица —

затем, что не умеем мы

противостать, оборониться.

Мы тихо сжались, чтоб пришли

разруха, войны и неволи

и обескровленной Земли

сухая судорога боли.

Я не ищу судьбы иной

и не гонюсь за легкой славой:

не отразить мне свет ночной,

насквозь пропитанный отравой.

Но травы, птицы и цветы

меня о будущем просили.

И молча вышли я и ты

навстречу неизвестной силе.

* * *

Под крылом твоим

тайные пути.

Ты лети, как дым,

птица, ты лети!

Пусть ведет тебя

древняя стезя.

Это ты лети —

мне лететь нельзя.

Жизнь у нас одна,

ты в ней и лети.

Ну а я пока

буду взаперти.

Сквозь трамвайный гул

не прорвется тишь.

Мне бы только знать,

верить, что летишь!

По твоим лугам,

по равнинам вод

то трава цветет,

то пурга метет.

Там и мой отец

под стальной звездой,

там и я всегда

буду молодой.

И оттуда в жизнь

веселей смотреть.

Как любила я,

все, что будет впредь!

Как я в гору шла,

тяжело несла,

никому ни в чем

не хотела зла.

Птица, унеси

к дальней стороне

не людскую молвь —

правду обо мне.

И у той горы,

у могильных плит

до другой поры

правда пусть молчит.

* * *

В полночь, когда разольется река

и половодье подступит к избе,

ты не накинешь дверного крюка,

зная: никто не приедет к тебе.

Плен не пугает. Свобода страшна

бедной душе, и кого в том винить,

если ей тайная ноша дана,

чтобы упрятать и долго хранить.

Так вот с годами ни рук и ни ног

стало не надо. Отсохли они.

Короб чуланный, забытый клубок,

будь кем угодно, но тайну храни!

Это, сказали тебе, до времен.

Но безвозвратное время прошло.

Шепот ли, плач ли бесплотен, как сон:

«Девки гуляют – и мне весело».

* * *

В тихом омуте я живу.

В тихом омуте – тишина.

Человек наклонит траву,

глянет в омут – не видно дна.

Молча сядет на бережок

в запылившихся сапогах

и не моет в воде сапог,

суеверный чувствуя страх.

Он родился и вырос здесь,

и лесной у него закон:

во чужую душу не лезь

и свою храни испокон.

Оттого между мной и им,

словно с неба упавший щит,

лист осиновый, недвижим,

всякий раз на воде лежит.

* * *

Ветви черемухи белой у самой воды.

О неподступная в царственном сне глухомань!

Если проездом на миг открываешься ты —

скройся, отстань и усталое сердце не рань.

Что тебе сердце чужое? Ты жизнью своей

с верхом полна, ты насыщена влагой глубин,

переплетеньем, тяжелым движеньем ветвей —

и безразлична к тому, кто тебя возлюбил.

Что же еще тебе надо? Прощай и пусти!

Ты завладела свободой, и ты не отдашь ее нам.

Но в ликованье жестоком не ставь на пути

белокипящих садов по пустым деревням.

Не возникай вдалеке на обрыве крутом,

не выпускай соловья в полуночную тишь!

Ты, неприступная крепость, вовеки незапертый дом,

как я мечтала, что ты и меня приютишь!

* * *

Ночью, бывает, проснешься, поднимешься с нар,

с койки ль больничной – и смотришь зачем-то в окно.

Много ль осветит убогий дворовый фонарь?

Улицу, угол соседнего дома – а дальше темно.

От веку ты милосерден, казенный ночлег,

ставя фонарь под окном наподобье слуги.

Есть утешенье, покуда не спит человек:

улица, угол соседнего дома – а дальше ни зги.

Ведь человеку на что-нибудь нужно смотреть:

дерево, угол… А там – помогай ему Бог

сквозь вековечную темень, не глядя, узреть

белое поле, овраг и заснеженный бор.

Оцепенелая пустошь! Ты цельным, единым пластом

наглухо спишь, и тебя добудиться нельзя —

или же движешься с бурей в пространстве пустом,

третьего нет: либо спишь, либо движешься вся.

Двинулась вся. И проносится белой стеной,

ищет, где б снова забыться в покое своем,

и по дороге фонарь задувает ночной,

и застилает сугробом оконный проем.

* * *

Этот сад лопухами зарос,

перепрела, истлела ограда.

И забылся, не мучит вопрос:

справедливо ли? Так ли и надо?

Не сбылось, не совпало. Так что ж!

Прояви бессловесную милость:

душу ты не жалей, не тревожь —

безвозвратно она утомилась.

Притерпелось, притерлось давно,

к абсолютной недвижности клонит.

Так с годами уходят на дно

бесполезные бревна в затоне.

Кто надумал, что все впереди,

потому как пейзаж беспечален?

О дитя, поскорей уходи,

не шали среди русских развалин!

Это нам было негде играть,

кроме милого отчего праха.

И никто не хотел умирать

без печали, без боли и страха.

* * *

В час закатный стоят над безлюдьем полей,

в небеса вознесясь головой,

силуэты могучих ничьих тополей,

изваянья тоски вековой.

Там, где канули села в глубины земли,

где деревни рассыпались в прах —

молчаливо и мощно они возросли

на неведомых миру корнях.

Что из недр пробирается к кронам живым,

для кого этих листьев шлея?

Может, разум вселенский читает по ним

тайну нашего здесь бытия.

Не они ли в подземной сплелись темноте

километрами цепких корней,

общей жилой срослись: от версты и к версте

странный гул пробегает по ней.

И, срываясь, по ветру летят семена,

и в потоке воздушной волны,

шар земной огибая, текут имена,

что не нам и не нами даны.

"