Posted 13 июля 2019,, 07:59

Published 13 июля 2019,, 07:59

Modified 7 марта, 15:40

Updated 7 марта, 15:40

Геннадий Каневский: "Утешай меня, утешай, что примат не убьёт примата"

Геннадий Каневский: "Утешай меня, утешай, что примат не убьёт примата"

13 июля 2019, 07:59
Геннадий Каневский в своих стихах решительно отказывается от традиционного принципа построения перспективы из одной точки. Есть два типа зрения: дальнее и ближнее. Предмет ближнего - Вещь, дальнего - Пустота.

Сергей Алиханов

Геннадий Каневский родился в 1965 году в Москве. Окончил Московский институт радиотехники, электроники и автоматики (МИРЭА).

Стихи публиковались в журналах: «Знамя», «Октябрь», «Новый Мир», «Воздух», «Новый берег», «Волга — XXI век», «Prosōdia», «Homo Legens», «Урал», на многих Сетевых порталах.

Автор стихотворных сборников: «Провинциальная латынь», «Мир по Брайлю», «Как если бы», «Небо для летчиков», «Поражение Марса», «Подземный флот», «Сеанс» (избранные стихотворения).

Творчество отмечено премиями: Петербургского поэтического конкурса «Заблудившийся трамвай», Большого слэма (в паре с Анной Русс), журнала «Октябрь» за лучшую поэтическую публикацию года, «Московский наблюдатель», «Московский счёт».

Работает редактором специализированного журнала электроники.

Стихам Геннадия Каневского присущи крылатые, сближающиеся, слетающиеся в строфы образы, и яркая, сразу запоминающаяся, эмоциональная окраска. Авторский стиль Каневского - средство воплощения чрезвычайно тонких творческих замыслов, и характерен особыми приемами усиления выразительности. При этом всегда ощущаются неявные, подспудные, но очень значимые смыслы - неотъемлемая часть сложного, современного мира.

Интонация его стиха в высшей степени энергична. Кажется, что само пространство бытия - благодаря странной лирической метаморфозе - вдруг физически сжимается, преобразуясь в строчки. Порой это происходит с разными временными и историческими периодами - и тогда даты сюжета, и ситуации выносятся поэтом в название.

Предельная выразительно-смысловая значимость возникает под рукой прирожденного мастера. Житейские мелочи вдруг обретают эпохальную значимость, и мне, как читателю, порой кажется, что за счет внутренней слуховой перцепции - необъяснимой обратной связи! - вот-вот преобразуется сама жизнь:

оттепель ушла. в оконных рамах

то, что было жалость, – стало милость.

что летало старыми дворами, –

к форточке прижалось, притулилось.

воздух застывает в белых рыбах.

рыболовы сматывают снасти.

и зима, протертая на сгибах,

тихо распадается на части.

Напряженность, драматичность, значимость по-цветаевски преобразует силу «уступчивости речи русской».

Недавний Творческий вечер поэта прошел в Доме-музее Марины Цветаевой - слайд-шоу:

Видео-фильм Творческого вечера:

Стихи поэта вызывают живые отклики - наш автор, поэт и критик Данила Давыдов в своем проекте «Литературное интернет-радио» посвятил две 45-минутные программы выходам поэтических сборников Геннадия Каневского.

Сергей Слепухин поэт, эссеист и художник делится: «Геннадий Каневский в своих стихах также решительно отказывается от традиционного принципа построения перспективы из одной точки. Есть два типа зрения: дальнее и ближнее. Предмет ближнего - Вещь, дальнего - Пустота. Вопрос о точке зрения неизменно переключается с «откуда?» на «кто?» А это для поэта главное: Ecce - Homo? Се - Человек? Кто я, Наблюдатель, в этом мире? Обо мне ли стихотворение - эта жизнь, бегущая за окном?.. Небо, горизонт, море - мироздание Каневского. Не имеющие четких границ, постоянно смещающиеся в пространстве, увиденные под разными углами зрения.... с присущим ему особенным мировидением поэтическую метафору жизни делает самой жизнью, «превращая полет чувства» в настоящий полет влюбленных... и мир, искажая перспективу, приобретает иное измерение... Ему, удается в один и тот же момент времени изображать лирического героя в двух измерениях, двух состояниях: это человек, уже переживший утрату, и прежний, еще не готовый ее пережить, не знающий о предстоящих жизненных испытаниях... стихи Геннадия не перестают удивлять новыми формальными открытиями в поэзии».

Поэт Наталья Черных о сборнике стихов «Поражение Марса» тонко заметила: «Марс - символ воинственности, значительности, чёткости восприятия, дисциплины и ярости. Можно сказать, что рассыпавшаяся на наших глазах страна жила под знаком Марса. И вот великий Марс поражён пушистыми зверьками с ленточками, населившими пространство, в котором ранее обитали гиганты. Недоразвившиеся, но ещё не вынутые чисткой харизматические задатки. Им можно дать имя - страхи. Страхи самого себя... Зрение передаёт сигнал в мозг: шрам звучит как гудок парохода. В «Поражении Марса» есть патина, налёт, слизь шикарных опытов новой литературы 80-х. Каневский, уже обладая этим первичным материалом - как обладают производными от нефти полимерами - создаёт пластиковый мир, в котором герои и фигурки движутся, делают забавные (или ужасные) гримасы, скачут, живут - почти вечно. Однако эта милая анимация озвучена драматичной музыкой...».

Владимир Коркунов поэт из города Кимры Тверской области взял интервью у Геннадия Каневского, из которого видно насколько ясен и тверд взгляд творца на текущую литературную действительность: «...салоны, библиотеки и кухни не только никуда не ушли – они переживают, похоже, второе рождение. Отчасти это связано с настойчивыми попытками унификации культурной политики... Восприятие стихов не только глазами, но и на слух – одна из базовых потребностей читателя поэзии... Не размер выбирает себе поэтический текст, а текст, который не может быть не написан, выбирает себе размер, в котором он будет написан... реализм в различных его ипостасях тоже никуда не делся, как мы видим, и вполне усвоил модернистские приемы... когда поэтический текст отчужден от автора и пущен, что называется, в мир, – читатель нужен ему, и, что даже важнее, он нужен читателю. Возможно – только одному, единственному читателю...».

И читатель, оставаясь со стихами один на один, становится единственным, кто определяет их судьбу:

***

очень хотелось ногою вращавших круг

лепящих день руками

но никого никого вокруг

кроме поющих ножницами по ткани

клекот и стрекот швейная речь машин

иглы и шестеренки

но не умеют вечер вытянуть как кувшин

чтобы был длинный тонкий

холодает – запахивают пальто

опускают вуаль кутаются в пелерину

наряжаются но зато

в самом конце в красную лягут глину

руки портных костистее и острей

руки горшечников хоть и грубы но кротки

кто вращает нас все быстрей и быстрей

так что по стенам летят ошметки

***

тянет, тянет за руку дождь в окне.

«ну, пойдем, – говорит, – я иду, да и все идут».

те, кому нравлюсь я, не нравятся мне,

и наоборот.

те, кто живет, озираясь на каждый звук –

мелкие клерки, городские кроты.

стало модно вписывать здания в полукруг,

если смотреть на них с высоты.

раньше было квадратнее, зеленей,

воздух прозрачней, но тоньше слой.

а зато теперь каждый следующий из дней

выше поднимается над землей

к тому, кто, полуприкрыв глаза,

все ленивее и небрежнее каждый раз

смотрит на этот город сквозь два колеса

обозрения, имеющиеся у нас.

***

Наталье Бельченко

почва тверда. караулы крепки.

тихие песни поют у реки.

прячут костры за обрывом.

тот, кто неправильно крестится – враг.

тот, кто отдаст все именье за так –

тот умирает счастливым.

в легких вода, золотая орда,

в окнах – дешевая бычья слюда.

что там шуршит за стеною,

лучше не спрашивать даже родню:

клоковы братья пытали одну –

и подавились слюною.

жуть, говоришь? – но осталась одна

радость: живешь возле самого дна,

будто в стеклянном стакане,

и над собой сквозь придонную взвесь

знай наблюдаешь вращенье небес,

звездных имен выкликанье.

или, с рогатиной наперевес,

в дальний уходишь таинственный лес,

там где, силен и нахрапист,

выйдя из древних домысленных вод,

зверь по тропинке косматый идет,

четырехстопный анапест.

***

подземный флот уже плывет к тебе

лавируя меж темными корнями

с червивым ветром в темных парусах

а мы его антенны перископы

ты каждый день проходишь между нами

мы за тобою пристально следим

мы бражники ночные мотыли

мы осторожно подлетаем к лампе

но тут же исчезаем на свету

ты не лови нас даже не пытайся

а то пыльца останется на пальцах

чужая пыль подземных берегов

свистящая прохладная игра

касанье щек подслеповатой бритвой

и капитан выходит к экипажу

и тихо произносит «виден берег»

и имя твое тихо называет

все думали что индия ан нет

матросы сходят на берег след в след

их плаванье до ручки довело

их тысячи их видеть невозможно

ходи по ним ступая осторожно

гляди во тьму в покровное стекло

***

дирижабли в плане и в разрезе:

на полях захватанной земли

в плотном убивательном железе

медленные розы проросли.

отрывались от своих бутонов

и летели вдоль оконных рам

дирижабль северный – платонов,

дирижабль южный – мандельштам.

а когда пришла пора на площадь

выходить гуськом по одному,

серебристой жизни оболочка

вспыхнула и канула во тьму.

лишь стоят, последние из многих,

щекоча подбрюшья ноосфер,

две причальных башни одиноких,

что построил шухов-инженер.

***

отступник отступил от края крыши

и горизонт увидел и услышал.

цвет горизонта был кроваво-красен.

звук горизонта был высок и ясен.

он сбил прицел. он выключил подстройку.

спустился вниз, минуя сквер и стройку,

и выпил пива на углу в «пожарке».

и взял потом сосисок и поджарки.

его еще потряхивало током,

и не заметил он, как мимо окон,

визжа сиреной, пролетел, как милость,

кортеж того, с которым не случилось,

кто ерзал – поудобнее усесться –

с воображаемою пулей в сердце.

Коппола. Апокалипсис

пупырчатой кожей отлипая от дна

когда телефон заиграет из вагнера

было модно назад лет десять когда одна

впрочем об этом не надо вам

назначая преобладающим цветом жару

влажность преобладающтим звуком но

это будет после когда умру…

и покажется кукольным

на огне вуду целлулоидного колдовства

спекся в комок своего привыкания

так бывало когда одна

примеряясь лечила иглоукалыванием

в дельте меконга наводят грусть

струи дождя непрерывно идущего

жди меня

тем сильнее я не вернусь

в книгу о бренности всего сущего

Фома

это быстрое, радостное без зазрения слов,

в мирное время — тестовое, на войне — пулевое.

папенька входит к маменьке. карточка входит в слот….

их всё время двое.

штихелем ли, стамескою отрезай, отсекай

вечное их стремление множеству передаться.

трое — как отторжение. четверо — как толпа.

пятеро — пентатоника. шесть — государство.

за два приёма — форточку. на три оборота — дверь.

вчетверо крепче прежнего прижмись ко мне, дорогая.

и не верь всенародному. а мне поверь,

в рану персты влагая.

если ж дом окружат, то станем к спине спиной,

плёнкой глаза затянем и предадимся зною.

стану тебе апостолом.

самым тебе фомой.

стань и ты мне фомою.

исход

Анаит Григорян

это ветер, ветер, не иначе,

носит споры, споры.

ангел-латимерия ходячий,

демон кистеперый.

это все, что скрежетало звуком

и пугало видом,

было многоногим, многоруким,

пело пирамидам.

мир вам, современники потопа.

поклонись, щелястая европа,

древним арахнидам.

это солнце, солнце тьмы и боли,

накаляет крыши.

зарывай в песок свои ладони –

будешь лучше слышать,

заполняя темноту глазами,

пустоту – законом.

то ли радость, то ли наказанье

в плеске заоконном.

мрак – ваш полководец и дизайнер.

моисей утоп, и сотни зданий –

радость фараонам.

в глиняных табличках разуверясь,

разорвав папирус,

мы бежим через пустыню, через

частоту провидиц,

умывать своих детей слезами,

обивать пороги,

на вопрос «кто следует за вами?»

отвечать «пророки»,

чтобы развернулись, будто знамя,

токи, напряжения и нами

названные сроки.

***

Лене Сунцовой

этот мир отработан и весь пережит,

как уже намекали в главе берешит,

но, вцепившись зубами в остатки,

мы гарцуем на странной лошадке.

сквозь нее пробивается утренний свет,

а за ней простирается облачный след,

по которому в полуобнимку

мы уходим в далекую зимку,

где луна на ущербе последнего дня,

где простое усердье поднимет меня

поглядеть на прощальную землю,

всю покрытую сканью и чернью,

и за легкой добычей, за мной и тобой,

грянут зрячий обычай и сумрак слепой

частой дробью по лаковым крышам.

только мы их уже не услышим.

Святки. канон

1.

мать уснула. сын сидит и кодит.

дочь живет за тридевять земель.

проскользни туда, где свет проходит,

в тонкую мерцающую щель,

а потом, катясь по следу света,

уподобясь медному грошу,

кран найди – и поверни на «лето».

больше ни о чем не попрошу.

2.

ходит зубрит готовясь

к экзамену света

«битва народов»

«охотники на привале»

«небесные мельницы мелют

справа налево»

«кровь имеет три начала

водное медное шерстяное»

та же

у ног его всюду

малой тенью

массирует стопы

смазывает пятки гусиным жиром

вкладывает стрелки лука

в колчан опустелый

вкладывает маковые зерна

в уголок глаза

3.

оттепель ушла. в оконных рамах

то, что было жалость, – стало милость.

что летало старыми дворами, –

к форточке прижалось, притулилось.

воздух застывает в белых рыбах.

рыболовы сматывают снасти.

и зима, протертая на сгибах,

тихо распадается на части.

***

рано утром во двор приходили парни

и кричали в окно: «ты предатель, сеня!

не забывай: пармезан – это сыр из пармы,

а марсельеза – песенка из марселя.

не забывай: ты – капля этого мира,

капля, готовая с ветки его сорваться.

твоя жизнь – однокомнатная квартира.

твоя смерть – потерянный ключ на двадцать».

***

на реке молчанье. в полях зевота.

судорога музыки среди стен.

что важнее миру – человек? суббота?

то, что нацарапано на листе?

словно от снотворного, спал город,

за собой погоды волоча след.

подсветили небо – и стал холод.

посолили землю – и стал снег.

***

когда хафизы настроения

поют о кознях нестроения,

то будто с ледника зимы

достали для большого праздника

голубоватый лед – и дразнятся,

и тьмы потех принесены.

когда амуры предстояния

пьют, наплевав на расстояния,

то это – будто вешний шум,

и скрипки пьяные пиликают,

и люди глупые хихикают,

и всех целуют наобум.

все кринолины обещания

обновлены, что в день венчания,

все мушки спрятаны под глаз,

и словно залучили тютчева

к себе. и – угощать. и – потчевать,

как зря его в последний раз.

***

Полине Филипповой

приходит зима, уходит зима, приходит,

вот и ездишь туда-обратно, как хоббит,

надеваешь траурный воздух мехом наружу,

думаешь: «сдюжу или не сдюжу?»

впрочем, думаешь это другими совсем словами,

какими думают коми или саами.

водитель снимает перчатки, ключ вставляет, греет,

не задумываясь, как лишь человек умеет.

голубь – пешком на свалку, собака – рысью к дому.

кто сказал им, что надо так, а не по-другому?

то-то всегда пугала скульптура «скорбящий гений»:

«жизнь животных» откроешь – глядь, это «жизнь растений».

что ли переверни подушку, выверни наизнанку

куртку, полюби безответно красивую лесбиянку,

от природы скромник, дамам заглядывай в вырез

платья – и попадёшь в первый небесный выпуск:

горчаков – в министры, кюхля – в курную хибару,

я же стою на снегу, за всех один погибаю.

шкатулка

Максу Кучеренко

вышел из дому, шёл по переулку –

с твёрдым панцирем, с мягким животом.

знать, попал в музыкальную шкатулку –

не вернулся ни в этот, ни потом.

только что-то осталось на комоде.

что-то тикает, звякает извне –

то ли фото с улыбкою на морде,

то ли почта с сумою на ремне.

иногда, словно джазовая тема –

торможу ли, туплю ли от жары, –

возникает, расталкивая тени,

напевает, смеётся, говорит,

просит водки и снова умирает.

(вызвать мастера. вставить новый чип).

люди движутся. музыка играет.

люди падают. музыка молчит.

* * *

небо для лётчиков, море для моряков.

ходят кругами, прикармливают войну.

а до земли, между прочим, недалеко:

шаг в глубину.

пой кирпичные своды, табачный дым.

в образцах не смешивай глины слои.

не давай на поругание свой хитин,

строки свои.

помни: ты жил полмиллиона лет,

проживёшь и ещё, раковина, трилобит,

их расхожая смерть не поёт тебе

и не болит.

воздух – для ангелов, воду взял рыбнадзор –

вон на моторке ночною летит совой.

а позвонки земли, время и мезозой –

для тебя одного.

точка

в ночной возвращаюсь дом

душа моя точно птица

летит над левым виском

имитирует лай собачий

перебранку крик за окном

она пьяна не иначе

есть точка на трёх ветрах

её чуть надавишь пальцем

и исчезает страх

душа моя тварь перната

утешай меня утешай

что примат не убьёт примата

* * *

Е.К.

позвонила бережно

постучала робко

на двоих у нас одна

божья коробка

с мебелью некупленой

с гвоздикой от моли

одеялом кукольным

укроемся что ли

божья коробка

ты лети на небко

где поёт-старается

анна нетребко

поёт колыбельные

незнамому богу

«положу тебя в ладонь

накрою другою»

* * *

мы легли на грунт, – говорит, – мы легли на грунт.

наша жизнь – морзянка, наши стихи – враньё.

не сочти за труд, – говорит, – не сочти за труд,

передай, что это всё – во имя её.

и в газету «правда», свёрнутую в кулёк,

положи ей ну хоть пару моих наград,

ведь она – ребёнок, девочка, мотылёк,

это злые люди всякое говорят.

постучи наверх, – говорит, – постучи наверх,

там механик, он ближе к богу, он завязал.

мы легли навек, – говорит, – мы легли навек,

я ей что-то важное не сказал.

не кричи, не трусь, дыхание экономь.

ты моложе – может быть, суждено спастись.

передай ей наше летнее за окном,

наш рожок сигнальный зво́нок и голосист.

степь да степь кругом, степь да степь, – говорит, – кругом,

путь далёк лежит, кончается кислород,

в той степи глухой, – говорит, – в той степи глухой...

то ли бредит, то ли на ухо мне поёт.

охотный ряд

окорочка, подбрюшья вокруг, подглазья,

ливер, межреберье, прочие безобразья.

лёгкого зацепи, кума, с требухою –

большего я на этой земле не стою.

а мясники похаживают по ряду,

из-под полы показывают что надо,

гоголем ходят, ходят лесковым резким,

трубочками попыхивают с достоевским.

вы отрубили всё, и остались крохи.

жадные до творенья слетелись мухи.

ходят над дном туземным. роятся стаей.

обло моё. стозевно моё.

и лаяй.

downshifting

езди по провинции, говорит, езди.

там изумительная пыль до небес.

хлопает форточками в каждом подъезде

маленький город тому, какой ты есть.

пошурши плацкартами, поувлекайся

у осколка зеркала бритьём лица.

если бы не очередь в билетной кассе,

то и жил бы так, от листа до листа.

или близ города хвалынска, что ли,

направляясь в сонную чухлому,

выйди из автобуса в чистом поле,

заведи протяжное «повем кому».

утренний джоггинг во дворе с бомжами.

мощный дауншифтинг выходного дня.

на пустырь заветный, ой да за гаражами,

принеси позавтракать.

полюби меня.

николай

как отступят морозы

рисовать на земле и метать наоттяжку с руки

эти ножички палочки жвачки плевки

или камнем в оконное метить стекло за

неименьем реки

запасайте карбид и картечь

эта стружка аж искры летят называется магний

это скат от камаза его полагается жечь

эта русская речь

на растопку для пятого класса нужна мне

фейерверки ещё далеко

молоко

на губах не обсохнет не надо

если каждому первому в рай

шаг вперёд и выходит из общего ряда

чемпион николай

ни зубов ни бровей

рыжий плут он лопочет как заяц

он блатные поёт

пробуждается зависть

в пухлом сердце моём

а потом

как в начале потопа

в октябре подступают дожди убирают бельё

солят квасят и запах укропа

отплывает всё дальше европа

нам-то что до неё

белым снегом сыграем

с первой ноты начнём

духовые сначала а скрипки потом

ломанусь в грязноватый небесный проём

назовусь николаем

может быть и поверят а там разберём

николай – 2

приходил к николе вешнему в гости никола зимний,

весь от холода синий.

приходил к николе зимнему в гости никола вешний,

весь такой нездешний.

долго сидели,

зависали.

было у них веселье –

договор подписали,

да потеряли,

но всё остаётся в силе:

когда они вместе придут к нам в гости –

кончатся времена радости,

наступят времена злости.

"