Татьяна Милова: "Знать, настали последние времена, если я, убогая, влюблена"

Сергей Алиханов

Татьяна Милова родилась в городе Мытищи Московской области. Окончила два факультета МГУ - журналистики и философии.

Стихи публиковались в журналах: «Юность», «Новый мир», «Арион», «Дружба Народов», «Петрополь», «Новая Юность», «Площадь Свободы», «Монтаж», «Окрестности».

Автор сборника «Начальнику хора».

Стихи переведены на английский и итальянский языки.

Творчество отмечено Европейской поэтической премией «Тиволи».

Член Союза Писателей Москвы.

Когда универсальный смысл нашего бытования - с легкостью театральной декорации - опять кардинально меняется, то процесс выживания порождает какой-то рваный опыт - мельтешащийся, изгибающийся в сознании - в реакции приспособления. Никакой особой исторической значимости подобный опыт не имеет, но все же - в силу постоянной трагической мимолетности бытия! - оказывает в высшей степени благотворное и благоприятное влияние на творчество.

Татьяне Миловой дано отстраниться от всего этого, и в тоже время приблизиться за счет внутреннего зрения - и посмотреть на жизнь под своим, под поэтическим углом. И в ее стихах и слышимы, и зримы странные смысловые ракурсы, которые потом постоянно всплывают в моей читательской памяти:

«Забываю «мы», как забыла «я»:

Остановишься, вспомнишь – сгинешь!

Тяжкий бег, солёный пот забытья.

Где уж было заметить финиш...

Ни свистка, ни арбитра, ни вздоха – пусть;

Так спокойно и так ничейно,

Что боюсь и представить обратный путь –

От звучания до значенья...»

Татьяна Милова ежегодно участвует во Всероссийском поэтическом фестивале Даны Курской «MyFest» слайд-шоу:

Вот недавнее выступление Татьяны Миловой в ЦДЛ на этом фестивале - видео:

«Атлантида девяностых» вовсе не ушла на дно, а осталась стихах Татьяны Миловой. Ее творческий путь начинался в рок-квартирниках и рок-мастерских, среди которых ее участие и имя было неоднократно отмечено в кабаре «Кардиограмма» Алексея Дидурова. И хотя тогдашний андерграунд не смог, да так и не прошел сквозь запреты социалистических репертуарных комиссий, тем не менее, в искусстве остался именно андерграунд, который победил и казенщину, и косность.

Стихи Татьяны Миловой - уже и без музыкального аккомпанемента - оказались долговечнее всех филармоний, со всеми их «начальниками хоров». Если это название сборника её стихов понимать не в традиционном библейском смысле, строчкой из псалма, а в самом прямом и житейском, то новых начальников и сейчас становится все больше, а хоров все меньше...

Выраженная в слове душевная боль поэта всегда, как и сейчас посильнее всех запретов и преград:

«Порошащий пух, мельтешащий порх,

Снег, не тающий на лице, –

Словно впрямь особый ангельский полк

В карантинном держит кольце,

Словно тот, кто властен разжать щепоть,

Попустил мою искру тлеть,

Чтоб двойная душа истаскала плоть,

Чтоб свистела двойная плеть...

Чтоб гнала кружить, сужая круги,

Рассыпаясь, снимая сглаз

С осквернённой местности, где ни зги

Не должно остаться от нас...»

На Юбилейном вечере 6 июня в Музее Пушкина, в котором участвовали авторы нашей рубрики, слайд-шоу:

https://www.facebook.com/toramiss/posts/10214687594647476

Татьяна Милова выступила с проникновенным чтением стихов Пушкина и своих собственных - видео выступления:

Борис Лукьянчук - поэт и доктор физико-математических наук, о творчестве Миловой написал: « … женская поэзия в России гораздо выше мужской, и в качестве примера - имена Олеси Николаевой, Татьяны Миловой и Ольги Седаковой, перья которых приводятся в движение тем же стремлением к посмертному измерению, что и у Бродского... образ Татьяны Миловой ассоциируется у меня со строчкой Мандельштама «и через плечо поглядела...», а слова «Татьяна, надо взять нотой выше», мне кажется, Милова сделала своим девизом. Ее стихи сложные, они не допускают чтения по диагонали...».

И вот ее стихи:

* * *

Чего бы нам для счастья,

Друзья мои?..

Уменья обольщаться —

Оно в крови;

Богоугодный навык,

Язвящий шип —

Пока великий нафиг

Не все отшиб.

Забудь меня, фортуна,

В моем саду

Цветущего картона:

Авось дойду

В обход румяных яблонь

И дольних гад

Туда, где в слове явлен

Мой личный ад,

Где жарче год от года;

Чья соль и суть —

Терпенье и работа;

И тем спасусь,

Когда и стыд ничтожит,

И вянет вид,

И малое быть может

Еще кровит.

* * *

Что-то все вы теперь, господа, на два-три лица —

Из одной, что ли, колбы, из одного яйца,

Так что знаю заранее — вас и ваши дела —

Как облупленных; и уже показалась моя игла.

То ли ходим по кругу, то ли множатся двойники —

Так и так получается дело швах;

Мир так тесен, что расползается в швах,

И уже не вздохнуть, не чихнуть, не поднять руки,

Чтобы прошлое не полезло из всех прорех —

Неотвязное, жадное, жаркое; метроном

Бесполезно щелкает, новый мех

Истекает по капле старым вином.

* * *

Ну хоть что-нибудь помнишь, помнишь, помнишь ли обо мне,

Ну хотя бы — как писала стихи на твоей стене:

С хохотком, согласным кивком, слегка под хмельком —

Вдоль по масляной краске да восковым мелком?

Общежитие, рай на юру, Ноев ковчег!

Наш роман был сразу сочтен — опускаю чем.

Планы делены на сто, шансы в весе пера —

Лето, администрация ремонтирует нумера.

Подведя рассужденье к морали, гуляй, кустарь.

Жизнь проваливается, на какую притчу ни ставь.

Пустячки, разговорчики, цветные стеклышки к фонарю,

Прибамбасики, трюмзики, ляпсики. Я все же договорю.

...Ничего не проступит — кругами ли по воде,

Из-под век ли солью, огнем ли известно где.

Слишком грузно давят, отточенные с торцов.

Никакой фундамент не держит этих столбцов.

Опускаются они глубже любых глубин,

Поднимая ил, осаждая в жилах гемоглобин,

Да не сыщет ни дикий тунгус, ни свирепый гунн —

Опускаются, тяжелые, черные, хрупкие, как чугун.

Мое место под солнцем все ушло в вертикаль.

Через эту воронку дням моим вытекать.

Здесь я бросила якорь, вод пустых посередь.

Недалёко мне плавать, не с чего помереть.

***

Сознавая, что цивилизации сейчас мелькают, как в синема:

Та же истерика жестов и мародёрская роскошь квартир,

И не то чтобы каждая – продолжая сравненье – нема,

Но умещается в пару лозунгов – в один титр;

То есть время такое, что его почти не дано,

И текущий историк – продолжая сравненье – тапёр,

Всё усерднее мучая расстроенное фоно,

Ждёт, что вступят ударные – колокол и топор;

Сознавая, что на любой проклятый вопрос

Очевиден проклятый ответ; что выкипевшая в мозгу

Та единственная, гражданская Алой и Белой роз

По себе оставляет лишь облако на закате, кровь на снегу;

То есть только и есть, что сочетанье цветов, совпаденье планет,

То есть можно услышать аккорды сквозь дребезжащий мотив,

То есть вышколить слух и зренье, руками голову обхватив,

То есть можно надеяться; ещё бы нет! –

Сознавая, что цивилизации исчезают не без следа,

Что сверкает соль на дне пересохших лакун,

И на развалинах Колизея вечный эллин пасёт стада,

И в развалинах Парфенона просвещается вечный гунн.

***

Щербинка. Полигон.

Зябко; рельсовый путь

Свернулся в кольцо.

За колесом колесо,

За вагоном вагон

Поезд следует в назначенный пункт –

Щербинку. Назначенье её

Жителей – мотаться в Москву,

Вечерами зубрить дзюдо.

Ольга гладит бельё,

Впадает в тоску,

Раздраженье, депрессию и далее до

Щербинки. Утомляется сталь,

Жители празднуют Первомай,

Ольга пытается вставить тост.

Жизнь несётся мимо в светлую даль,

Не выдерживает прямой

И глотает собственный хвост

В Щербинке. Слышен гудок (визг),

Открываются двери (вздох),

Застревают – что там ни говори,

В испытуемых поездах

Рейс за рейсом накапливается риск

Суицида – опасно остаться внутри

Щербинки!.. Здесь кончается свет

И начинается миф,

Океан лижет рельсы и край черепахи,

Погружая в себя за предметом предмет –

От флажка «Миру – мир!»

До весьма уже ветхой, но чистой рубахи.

***

Отче наш, иже еси на небесех,

Приюти после смерти, пожалуйста, всех!

Вспомни притчу про блудного сына!

Если кто-то и впрямь беспробудно грешил –

Так ведь мало и жил, ведь к Тебе и спешил,

Ведь хотя бы не бдил неусыпно.

Много комнат, слыхать, в коммуналке Твоей!

В коридорах Твоих не ломают дверей,

Твои кухни кишат примусами...

Поживём, как не жили ещё искони,

И возлюбим друг друга – тогда и гони.

Тут-то, может, и справимся сами.

***

... В адовой бездне, в кипящем зное

Память корёжит, горечь стирает;

Что бы здесь выдержало земное?

Стенки котла – и те прогорают.

Так-то выплёскивается младенец

Даже и потусторонним миром;

В землю, наверх! Никуда не денусь –

Мы неподсудны своим же мифам.

В липнущей сырости, в перегное,

В почве, что благостно небрезглива –

О, как отслаивается земное!

... До возвращенья в зерно, до взрыва

Внутрь – не соки уже, не звуки

Ещё, но жаждут выхода, влаги;

К солнцу! На следующие круги!

И прорастёт эмбрион бумаги,

Липа и ёлка, листва и хвоя,

Юность-пила, пишмашинка-старость...

Вот и исчерпано всё живое.

Ящик стола уточняет статус:

Кипы пристрастий, актёрств, писательств –

Преющее жнивьё, полова...

Точка отсутствия обязательств –

Точка. Свобода слова от слова.

Птица звучит на дереве. Воздух

Прозрачного цвета. Тень неподвижна.

Следы на снегу; сильный ветер; чашка

Разбивается и сверкает.

Вот почему называю раем

Все места, куда умираем.

***

Незнакомцы станут тебе кивать,

Поезда – вести не туда,

Под недвижно спящим – скрипеть кровать,

Перед пьющим – вскипать вода;

Стрелки пустят вскачь свои шестерни,

Раскалив часы добела,

И вот так три дня, чтоб за эти дни

Опознал мои удила;

Тут уже пойдёт разговор иной,

Сколь надменен прежде ни будь,

Потому что небо придёт за мной,

И тебе его не сморгнуть:

Порошащий пух, мельтешащий порх,

Снег, не тающий на лице, –

Словно впрямь особый ангельский полк

В карантинном держит кольце,

Словно тот, кто властен разжать щепоть,

Попустил мою искру тлеть,

Чтоб двойная душа истаскала плоть,

Чтоб свистела двойная плеть,

Чтоб гнала кружить, сужая круги,

Рассыпаясь, снимая сглаз

С осквернённой местности, где ни зги

Не должно остаться от нас.

И когда изготовится эта персть

Лечь на первый, гончарный, круг –

Я твоими губами шепну: «Теперь»,

Успевая в последний звук.

***

... И сперва одна сухощавая, лет сорока –

То есть не военного поколения, и лицо

Специально для консерватории, для альта,

В крайнем случае – фортепиано; и «Беломор»

Собиралась закуривать, – и английский костюм!.. –

Продувала, простукивала, гармошкой складывала мундштук –

Виртуозно, как настраивала бы инструмент.

Я ещё подумала: странен мой сегодняшний хлеб...

А потом другая, тех же примерно лет –

Аккуратненькая такая, начищенные сапоги,

Веселушка такая, – выныривала из метро,

В одеяльце детском, горошинами, поверх

Курточки болоньевой верёвочками прикрутив –

Не скрипачка, конечно, но не бомжиха, не пьянь...

На работу: в контору или ещё куда –

В одеяльце маленьком, шерстяном, для тепла.

В общем, всё логично – мороз, январь.

Странен, странен мой сегодняшний хлеб и моё зерно,

Я не знаю, как это зарифмовать, смолоть,

Я не знаю, как выстроить; если вот это – стих,

Значит, можно есть оладьи из картофельной шелухи.

Вроде не война, а почти во всех окнах темно.

Если где и горит, то максимум сорок ватт,

Да ещё телевизоры – чтоб уложить в голове:

Вроде не война, а включишь – опять война.

Из меня уходит умение сочинять.

Лучше бы ушло уменье смотреть.

Или зренье сработается быстрей меня остальной.

Не могу сморгнуть, багровый свет изнутри.

... А ещё бежала собака с морковью в зубах,

А другая собака смотрела из-за кустов,

А ведь я даже в детстве не боялась собак.

И опять подумала: странен мой сегодняшний хлеб...

***

Вот в детстве на выдохе вечности как же прельщала

вернуться ещё ни один не шатался молочный

Потом в белых фартуках – парусный флот у причала

Прощание Дни тополиные пух мимолётный

Кому-то цветов не хватило Вот с этих деталей

начать бы А то с понедельника с Нового года

Подруга-медичка достала цианистый калий

Спокойней когда под руками Проверили – сода

Потом отпускало влюблялись Ещё без натяжки

Закатное небо Ещё только первая первый

Светает Махнём в Феодосию два побродяжки

Плывёшь растворяешься Понт разбивается пеной

Ведь можно куда-то от этого тиканья тика

Хотя бы проспать Или страшно однажды повадясь

Запястья зудят но уже не хватает мотива

Цветение Визг тормозов куда прёшься кво вадис

Порой удивляло: и впрямь получается длинной

Не худо бы перечитать Вот доглажу прилягу

А там уже дни мимолётные пух тополиный

Цветение Окна раскрыты Прогулки вприглядку

Потом огородик вскопали картошка редиска

За лето шиповник по самому краю провала

разросся ступеньки рассохлись ребёнок родился

насупленный сумрачный вечность почти миновала

Начальнику хора

Михеев лежит с переломом предплечья. Давид

Евсеевич снова в загуле, за скудостью данных, –

Супруга не в курсе, но голос уже ядовит.

(Начальнику хора: сыграть на ударных.)

... Не то чтобы страшно звонить – не такие лета, –

Не смерть ещё смеет отвлечь, но карьера, рутина,

Халтура ночами... не смерть ещё, но нищета

Стоит за плечом в карауле. – Кристина

Отделалась чеком, и, кстати, не стоило звать:

Едва ли мы, прежние, вхожи в такие палаты.

(Начальнику хора: на хорах организовать

Раздачу хлебов и горячей баланды.)

Вот разве зайдут из младых, незнакомых, кто прыть

В себе превозмог и отставлен командой проворной, –

А впрочем, смеркается, как тут чужому открыть.

(Начальнику хора: заняться проводкой,

Побриться, зайти за пособием, взять напрокат

Манежик для Светки – чем дальше, тем неугомонней...)

Начальник! Когда уже ясно, что хором никак,

Крепись и начальствуй над вечной гармоньей,

В стремнинах межзвёздных потоков, в сплошной пустоте

Мужайся, маши своей палочкой, регулировщик, –

На небе безвидном, на ветреном нотном листе

И этот дрожащий проявится росчерк;

Затеплится лампочка, свет отделяя от тьмы,

И хаос очнётся водою и сушей,

Евсеич прорежется, дочка загулькает – мы

Ещё не сдаёмся, мы здесь, мы поём Тебе. Слушай.

***

… Или это зрение проверяют, и тесты Рабкина:

Пятна, пятна, как винегрет смешивали или пробовали помаду;

Редко-редко неясный контур: волна ли, раковина,

Росчерк ли похмельный, из кляксы в помарку;

Или это картинка из детства загадочная: найти кого-то там,

Кто спрятался в сплетении проводов, в траве, в трубе, в дереве,

А найдёшь – не отвяжется, и пойдёт за тобой по водам,

На глубину загонит, как нечего делать;

Или пруд это чёрный, вязкий, заросший ряской; сыто колеблется,

Пузыри пускает жирные, радужные, будто идёт броженье,

Будто это утопленница всплывает, выкидывая коленца, –

Лишь на ощупь опознаёшь своё отраженье;

Или не моё оно больше, моей петляя дорогой, –

И уже не спрямлю, не окликну, не уберегу, ни кадра не вырежу;

Отпусти, не могу я на это смотреть, белобородый,

Не слепи своим нимбом, зеркальным, с дыркой, –

я вижу, вижу:

Ещё длится, длится, ещё трепещет, ещё уловима,

Смутные контуры, помарки, ремарки, глоссы,

Четверть, треть, половина, больше, чем половина,

Пятна, пятна, лица, глаза, слёзы, слёзы.

Спиричуэл

Л.Б.

Когда безногий пойдёт плясать

И маршировать – святой,

И ты проснёшься, и станешь плакать,

Напуганный темнотой,

Я дам тебе карманный фонарь,

И спички, и коробок,

Чтоб ты умел работать за Бога,

Пока отдыхает Бог.

И я скажу тебе: «Если устать,

То умирать легко;

Так на огне свернётся клубочком

Скисшее молоко,

Так, отходив полторы войны

И отползав в родном дворе,

Безногий пляшет свою чечётку

На уличном фонаре.

И чьё-то дело, – скажу, – победа,

И чьё-то дело – труба,

А наше дело – держать живых,

Не утирая лба;

В уме ли, бездны ли на краю,

Над тысячами пустот –

Пока осталось немного света,

Этот он или тот.»

… Взорвётся небо, звякнет стакан,

Как колокол ни по ком,

И ты проснёшься, и станешь пеплом,

И голубым дымком,

И ты мне скажешь: «Луна восходит,

Солнце ищет зенит,

А наше дело – остаться жить,

На земле или нет,

И нет черты между здесь и там,

Нет границы пара и льда,

И всё, из чего дозволено выбрать,

Только нет или да».

* * *

Сумрачный лес пройдя до середины,

Странно вот так достичь открытого места;

Зренье свободно, пути исповедимы,

Спрятаться негде. Сьеста, синьоры, сьеста.

Здесь, в Тиволи, на холме крест, будто над храмом,

Пряные травы фреской цветут по стенам.

Чем бы ты ни был: плотью, мрамором, прахом —

Солнце становится здесь твоим средостеньем,

Солнце переплавляет волю и память,

Чтоб только здесь-и-сейчас; чтоб все медлить, медлить,

Чтобы, раскинув руки, все падать, падать

Вверх, в этот раскаленный, звенящий, медный… —

Первый Рим, я расту на холмах Третьего Рима,

И его виноградники втайне доступны глазу,

И в глаголах его бродит сок, и цепкая рифма

Оплетает строфу за строфой, словно плющ террасу —

Отпусти, остынь… Семь веков не молкнет цикада.

Еще час или два. С улыбкой, без сожаленья.

Лепет холмов, струенье вод и заката.

Щедрое лето конца тысячелетья.

* * *

Солнце второй половины дня

смотрит в меня —

голова моя раскалена,

тараканы ее безнадежно ищут,

где темная сторона.

Всю дорогу в квартирах окнами на закат!..

Россыпями, всклянь,

золотые брызги, с беззвучным звоном, за так,

собери и стань, —

солнце второй половины дня

бьет из меня,

расплескав окоем,

золотая взвесь золотых пылинок

пляшет в теле моем,

проливаясь в Сокольники, в Лужники,

в троллейбусный грай,

переулки каплют с каждой руки

за круглящийся край...

...О, как любят меня, когда меня нет,

когда вышла вся

в забубенный, залетный, безлюдный свет,

ни отблеска не прося.

* * *

Успокойтесь сами и меня успокойте

Сколько лет назад уже било десять

Что-то в темноте летает по комнате

Косиногий здесь комары здесь

Жуткое невидимое жвалы и жало

Звякает о лампу шуршит по тахте

Только не прислушиваться нет его жаль его

Пусть его один одно в темноте

Обступите тесно, вы, кто мне вверены:

Детские страхи, мотыльки, пауки —

С вами ухожу, как уходят вены —

Глубоко под кожу (глубока, глубоки...),

Где, почти беззвучное, еще теплится

Нечто, нежность, ненависть, прочее «не» —

Вздрагивая бледным кровяным тельцем

Где-нибудь в гортани (глубоко, в глубине...)

Зрение свело мозжечок осунулся

Вот уже светает потолок-потолок

Неотступный мертвенный шорох отсутствия

Наволочка дачка остаточный диалог

* * *

Д. Д. и др.

— Мальчик-мальчик, где ты был?..

На Фонтанке водку пил.

Выпил рюмку, выпил две,

Стал угрюмым бородатым мужиком,

Бо участия не нашел ни в ком.

— Я еще малютка, я весь промозг,

Я хожу в институт, я иду в Дамаск,

Я не видел света, но слышал звон —

Перепад времен?..

— Мальчик-мальчик, жизнь прошла,

Наступает время не помнить зла,

Дат, имен, Дерриды, малой-большой нужды;

Путать следы.

— …Кто говорит, кто говорит?!.

— Это я говорю, великий спирит,

Табуны в пальто, заводские лито,

Имя нам никто.

Я призвал тебя, дух из царства живых,

В это царство смиренных, якоже их

Суть сортир на Савеловском, шинный склад,

Люберецкий мат;

Посмотри мне в глаза: я великий тот,

В ком любое слово твое умрет;

Ощути, как оно немеет в руке,

Истлевает на языке;

Беглый ветер небытия — это я,

Полынья в асфальте, кучи тряпья,

Паутина газет, невесомый сор,

Городской фольклор.

* * *

Чужая молодость, не трогай

Чего-то влажно-мягкого в моей груди;

Я не заплачу, не надейся; проходи

Своею гаревой дорогой;

Другая жизнь, ты стреляешь с обеих рук,

Но все попаданья опять становятся мною;

…Прощай и ты, госпожа моя паранойя, —

Выхожу на финишный круг,

На котором дыханье, как и почти любое

Дело, уже довольствуется собою:

Так геометр шагами меряет кабинет;

Так параллельная прямая

Не покривит своего теченья, пусть понимая,

Что встречи нет.

***

И живем — будто не в России, а в Бельмондо.

И шарманку заклинило на заунывном «до»:

Это просто кошмар, до чего нас никто не любит,

И не любит некто, и любит незнамо кто.

Это просто абзац, как мы шляемся по дворам,

С этой самой шарманкой за те самые двести грамм,

А под утро с того двора угоняют девятку,

И хозяин девятки устраивает тарарам —

Или даже прогулки в парке, где тишь аллей,

Или книжные бденья ночами, или, потяжелей, —

Муж ушел к подруге, подруга ушла дежурить,

Из дежурки звонит и плачет, а ты жалей, —

Все одно оперетка, мыльные пузыри.

Ржавый крюк, табуретка, — а ты зайди прибери.

Далеко ли уеду на угнанной стоп-машине,

Чем очнусь, когда будет после и изнутри —

В этом вареве, хлебове, логове естества,

Где о жизни только и слышно, что жизнь права,

Где одна мне гадала с Киевского вокзала,

Передернула козырною картой из рукава,

Чем там дело кончится, — а на той

Фотографии мама моя под белой фатой,

И такая принцесса, что не выдумать продолженья —

Только титры, да треск, да экран пустой.

***

Деревня тетка глушь Саратов глушь

Прикид цепочка желтого металла

Огней так много золотых как луж

Под фонарем одним на три квартала

Саратов, глушь, Самара, глушь, Саранск,

Все тот же отзыв; зырь, какая телка

Крутая, — пусть; и памятный сарай

Утраченной невинности, и тетка

Шпионит в меру зрения: очки,

Седой пучок, — наседка, краеведка,

Маразматичка — полностью?.. почти?..

Не в силах устоять на грани века,

Скользит обратно — в секретер, в альбом:

Парад, субботник, покоренье БАМа,

Дядья, прабабки — челка надо лбом,

На шляпе креп —«Смотри, какая дама

Изысканная!..» — ...и все дальше, в глубь

Времен, в уже совсем чужие воды

Заплыв: «...Конечно, — захолустье, глушь.

Свечной завод, а больше огороды —

Вот разве что гусары на постой...

На тезоименитство губернатор

Со свитою...», — Тургенев, блин, Толстой,

В деревню, в дым, к чертям собачьим, на кол,

В Москву, в Москву, в Москву.

...В миг бытия,

Скрутившего, как судорогой; скомкав

Попытку к тексту — это же моя,

Моя, моя на тысячу осколков

Дробится жизнь, — крича, и бормоча,

И угасая в каждом колебанье...

Лишь миг, не больше. Тайная свеча

Переметнулась в деревенской бане

И вновь застыла строем двойников.

Стезей незримой, шагом незаметным

Грядет жених — обличьем никаков,

В неясных, не сверкнув ни позументом,

Чинах; прошед мерцающею тьмой

И в пограничном проступив зерцале,

Он движется сквозь веки по прямой,

В обратное, темнейшее, мерцанье

Скользя, — но всею мякотью людской

Уже набрякший, всей трухой шкатулок...

Огней так много золотых, с Тверской

Он повернул в какой-то переулок,

Пустой, безвидный... — ...первой и второй

Влюбленностью, вакацией саранской,

Гекзаметром мытищинским, хандрой...

Саратов, глушь, деревня, Русь, Гораций.

* * *

Слепая девочка, душа моя, пойдем.

Закат приблизился, и облачко алеет,

И все живущее идет своим путем.

Подъем, душа моя, нас ждут и вожделеют;

Тут справа пруд, и слева сад, и всюду свет,

И чаши, полные вина и винограда,

И нам достанется по вере или сверх.

Ну вот и ладно, и расслабилась, и рада,

И упиваешься музбыкой жестяной,

И с козлоногими проходишь хороводом —

Так мы гадали бы по звукам за стеной,

Какие гости там, какое торжество там.

Когда, душа моя, уладишь здесь дела

И влажной бабочкой покинешь этот кокон —

Что ты почувствуешь, увидев, где была?

Что ты — увидишь?.. Или вид, как ни убог он,

Вдруг встрепенется — жалкий, радужный, живой —

Урок, закончившийся вечной переменой, —

Все совпадет, все обернется лицевой?..

...О, взгляд единственный, о, взгляд недоуменный.

* * *

...Почему так узко хожу в широком строю, —

Честно хожу, хоть иной раз могла бы и слечь, —

Только тесно хожу, боком, зигзагами; окончательно отстаю;

Столько раз пересекала собственный след! —

Сколько воздух трещал и ломался; или искрил контакт;

Или взглядом натягивали проволоку в два ряда:

Вроде пахнет озоном, кожу покалывает... как бы не так,

Уж кого однажды пробило, тот более никогда —

Никогда, никому, о Господи, не могу объяснить,

Почему прижимаю локти и дергаюсь на пустом, —

И как повсюду дрожит Твоя вольфрамова нить,

Как порой ее замыкает над ближним кустом.

* * *

Живу в рубле. Под сводами рубля

Легко и гулко дышится...

“Рубль”, 1988.

старые деньги плохо пахнут

старые деньги кишат микробами

старые деньги плохо помнят

новые деньги еще не распробовали

новые деньги нуждаются в защите

чем они моложе тем неудержимее

я еще застала три тополя на Плющихе

когда деньги были большими

всякая копейка выпендривалась из кармана

на нее вода текла газированная

а на мне еще юбка была плиссированная

великоватая мамина

старые деньги ходили медленно

дикция была не очень отчетливой

золотой червонец лучше медного

зеленая сотня лучше черной

новые деньги такие бешеные

новые риши так бесстрашны

старые деньги такие бедные

старые деньги совсем истрачены

* * *

вот сейчас когда уже в курсе что сколько стоит

и уже по фене кто сколько тратит

все отлично сложится только надо самой и в столбик

в крайнем случае вдвоем и в квадратик

в правом верхнем углу ставим имя и год рожденья

остальное уже процент с капитала

скажем первый курс неделя в Крыму пара дней рожденья

эту сумму я вчерне подсчитала

эту букву я когда-то пыталась прихлопнуть точкой

не исчезла но стала очень короткой

эту клетку уже можно заполнять птичкой

галочкой сорочкой воронкой

обо мне отзывались два поэта и один критик

даром что я знаю ихнюю братию

там и сям уверенно ставим крестик

вместе получается сущей гладью

остается какая-то мелочь вполне по средствам

глубоко подышать забыть один телефонный номер

высморкаться газ ключи посмотреться

вырез блузки красные глазки и сбоку нолик

что ли зачеркивай

* * *

Знать, настали последние времена,

Если я, убогая, влюблена.

У больных финансов уже гангрена.

На общинном поле растет цена.

Ни хрена не купишь - того же хрена.

В переходах метро - сидячий парад

Инвалидов; богема ломает ряд;

Выбирайте, кого жалеть, и жалейте.

Возле выхода в город, у царских врат,

Милосердный брат играет на флейте.

Испражненьем в карман - поди удиви.

Сексо-фон: ТВ, переспав с ти-ви,

Обнажает все, как леди Годива.

Я последняя, кто умрет от любви -

Не от пули, голода или тифа.

Над моей могилой идут века.

Далеко я вижу, издалека:

Детский мячик, нянюшка, дуб зеленый,

Майский полдень, пологий берег, река...

... Возносясь чуть раньше, чуть приземленней -

Ну хотя бы на высоту каблука.

* * *

Что полощут над площадью? Не белье?..

Грех юродствовать и кривляться:

Забываю штамп, как имя свое.

Что ни день, то капитуляция.

Забываю «мы», как забыла «я»:

Остановишься, вспомнишь - сгинешь!

Тяжкий бег, соленый пот забытья.

Где уж было заметить финиш...

Ни свистка, ни арбитра, ни вздоха - пусть;

Так спокойно и так ничейно,

Что боюсь и представить обратный путь -

От звучания до значенья.

Вот опять раздается: «Равненье на флаг!

Разойдись!» ...И пойдешь по брусчатке,

Побежишь по брусчатке, печатая шаг,

Спотыкаясь на опечатке.

ЭТЮД НА ТЕМУ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Мон шер, забудемте наши ссоры,

Ваших камелий, моих иммортелей!

Я приказала сменить рессоры -

В дороге с ними всего тяжелей.

Мон анж, вы не были в Люксембурге,

Я в Петербурге - сочтемся славой!

Представьте: вы в бурке, я в чернобурке,

Медвежья полость, орел двуглавый,

Клопы, мокрицы, в постелях сырость,

Свист городового за три квартала,

В конюшнях прелый овес и силос -

О да, я готовилась, я читала!

От хамской жизни почти отчаясь,

Я стану злобной, дам волю нервам

(Минхерц, вы знали, с кем обвенчались!) -

Но вот однажды, едучи Невским,

Мы будто проснемся - средь шума, лязга

Штыков, стрельбы по местной иконе;

Обступят люди; встанет коляска;

Всхрапнув, слегка попятятся кони.

Извозчик схватится за полено,

Пробормотав невнятную фразу,

И бросит вожжи; а я, мгновенно

Сойдя, примкну к восставшему классу,

К творцам судьбы, воедино слитым

Перед лицом вражды и разора!

Кряхтя, вы тоже слезете следом

(Вот тут покажет себя рессора).

... О вы, безумный, рванетесь следом,

Сквозь транспаранты, путаясь в «ятях». -

Булыжник вспыхнет закатным светом -

Меня затопчут в ваших объятьях.

В венце, подобно римским богиням,

В цепях, в отрепье ли, в бриллиантах -

О, как красиво мы там погибнем,

Клянусь вам! При любых вариантах!..

Священник будет к нам беспощаден,

Нас похоронят в общей могиле,

А там - вернемся в свой Баден-Баден,

Уже с комфортом, в автомобиле;

Эпохи праздной праздные дети,

Смиримся, юный задор утратив,

Служа пороку, блистая в свете,

Все хуже слыша стенанья братьев,

В чаду бесстыднейшего витийства

Бессмысленно расточая силы -

И твердо зная, что все простится

За смерть в России.

* * *

Берег исчез — или из вида, или исчез,

Все умерли, тает след за кормой, тает сама корма,

Странно, не правда ли, думать, что и сейчас

Где-то носятся ветром мосты, фонари, дома.

Не доверяйся штилю, ищи иную твердь, привяжись,

Что ли, к обломку мачты — он уже ноздреват, —

Все умерли, началась новая жизнь,

Поздно вглядываться, тем более — прозревать.

Странно, — пока земля и море были юны,

Мы ходили над ними по плетенью словес.

...Еще плещется, еще есть вершка два глубины,

Поторопись, подбери колени, плыви, пловец.

О.

Охотник спустился с гор и позабыл дорогу назад.

Компас его убежал вперед.

Его собаки теряют нюх, как потеряли азарт,

И сетчатка их уже не берет.

Его добыча готова мстить: росомахи, барсы, хори

Будут грызться за нашу плоть, чуть переждав перекур.

Он вряд ли знает меня в лицо; где-то очень внутри

Он ищет Хранительницу огня и Выделывательницу шкур.

Окно разверсто; в небе смятенье, Марс не ночует в своих домах,

Луна пробрала моря до самых глубин.

Охотник спустился с гор и заблудился в семи холмах,

И богу подземки воскурил карабин.

Такой над миром протяжный свист, что съеживается тоска,

Прячется, маленькая такая, в затылок, в висок.

Такая долгая еще жизнь, что не хватит песка

Измерить ее. И чего ни коснусь - песок...

Когда-то мы порознь стучались в Здесь и Теперь, но это прошло.

Пересечение нас так зыбко, что не смею заснуть -

Всё перечитываю по Брайлю уста, ланиты, чело,

Скорбя, что не дано дописать - чего?..

... Чего ни коснусь -

Охотник спустился с гор и уже не спустится никогда.

Так я, привычна к своим барханам, рассчитываю к утру

Вернуться; так время проходит мимо, не оставляя следа

На московском ветру.

Из цикла «КАРТИНКИ С ВИДАМИ»

1.

Нет, не во дворце французского герцога,

Не в палатах пана из польской шляхты -

Счастье прописано на улице Герцена,

Между Чайковским и вывеской «Шляпы».

Там оно - правило, а не исключение.

Вечернее, утреннее и ночное.

Такое нечаянное, такое ничейное,

Такое никчемное, такое ручное!

И представьте, ему совсем не мешает,

Что в указанном месте аккурат шоссе.

Его уважают, и не обижают,

И объезжают решительно все!

Поэтому - умоляю вас - не спешите топиться

Ни в бассейне «Москва», ни в Москве-реке,

Пройдитесь этак вальяжно по Большой Никитской,

Съешьте бублик, посидите в скверике.

Счастье питается бубликами и пахнет бубликами,

Которые продаются в булочной рядом,

И всё ждет свидания с нами, бедненькими,

И встречает нас теплым и нежным взглядом.

И вешается на шею, и знает, что обманем,

И начнем разбираться, у кого больше прав,

И снова будем гоняться за любовью и пониманием,

Чтоб заорать: «Мое!» - и сразу поглубже в шкаф.

А могло бы дать деру в Чертаново или в Водники

С гримасой обиженной и почти не детской,

И уже не помогли бы никакие субботники

На улице Герцена, на Большой Никитской.

В итоге: дырка от бублика, рукава от жилетки,

Небосвод какой-нибудь, не очень-то голубой.

Как же нам не стыдно, этакие мы разэтакие,

На сто лет вперед обиженные судьбой!

Что же вы, ближние, где ж вы, дальние, -

Вот же оно, вот, на проезжей части,

Наше всеобщее, прямое и тайное,

Наше ничейное, наше счастье.

Тут оно и делается, так и делится,

Без бухгалтера, счетной машины и ведомости.

И в ближайшие сто лет никуда не денется -

По некоторым данным и по всей видимости.

3.

Заяузье звенит своими «з»,

Как будто шмель завис над летним полем...

(Каким?.. когда?.. - сейчас еще не вспомним,

А вспомним лишь на взлетной полосе).

Запретный плод преодолевшим рвы

Дворов Москвы, средневеково-гулких -

И горе тем, кто заплутал в проулках

И с узким небом говорит на «вы»!

... Кто обронил такой платок травы

В своих самокритических прогулках?..

Зарницей в отступающей грозе,

Заросшим буераком, зыбью зноя,

Заяузье, - не приходи за мною

В мой зябкий час на взлетной полосе.

Бессмертья нет; но если мы мертвы,

То нет и смерти. И ее бесполым

Лобзанием уже не обезболим

Фантомов сокрушенной головы.

... А вот и шмель кружит над лётным полем,

Разрывы мира стягивая в швы.

Заранее затягивая ввысь,

В безмолвии своем ветхозаветном

Заяузье не жалует забвеньем

Тех деревень, где мы не родились,

Где мы не ткали грубые холсты,

Где мы не пили молока парного,

Где тоже нет ни цели, ни основы...

Где небо отзывается на «ты»...

... Где, может быть, еще родимся снова,

Где нам бессмертье будет без нужды.

ДАЧНАЯ ЭЛЕГИЯ

... А плащ-то был как раз,

А пахло-то «Клима́»,

Транзистор жарил джаз,

Сводя меня с ума, -

Мы ехали на день,

На ночь, на уикэнд,

Как уточнял один,

Закуривая «Кент».

Отчаливал вокзал,

Динамиком терзал,

Кто кофточку вязал,

Кто лыка не вязал,

Кто заходил с туза

К супружеской чете -

И в этой духоте

Все лица были те,

И складки лба в тупик

Сходились меж бровей -

О, электричка пик

И яблоко червей!..

Мы мчали мимо дач,

Транзистор токовал,

И если время - врач,

Пространство - коновал:

Усадит на скамью

В усердии стальном,

Разложит за окном

Сантехнику свою -

И скопленное зло,

Грудную клетку вскрыв,

Пускает, словно кровь,

Чтоб не разорвало.

... Мы выходили вон,

Нас обнимала тьма,

И комариный звон

Сводил меня с ума,

И ключ сходил с ума

В замочной скорлупе,

И дом был вещь в себе,

Как лучшие дома.

Так начинался бал, -

Сдавалась дверь, крича,

И выключатель был

С приветом от ключа;

Так загорался свет, -

Как расторопный сват,

Знакомя стол, буфет

И лампочку в сто ватт,

И зыбкий их союз,

Почуявший врага,

Следил исподтишка,

Как резали арбуз,

Как разливали чай, -

И отводил глаза,

И гвоздь цеплялся за

Рукав, неважно чей.

Стена давала течь,

В нее хлестала ночь,

Мы обрывали речь,

Выбрасывались прочь,

А ночь сплавляла лес -

И лес пускался в пляс,

В неистовстве древес