Вечный выбор между Злом и Добром: переизданы семейные хроники Нелли Морозовой

Анна Берсенева*

Жанр книги Нелли Морозовой «Мое пристрастие к Диккенсу» (М.: Иллюминатор. 2023) определен как семейная хроника, то есть дело в общем-то частное. Но и охват событий ХХ века, и глубина их осмысления, и яркость образов — все это позволяет воспринимать эту книгу как произведение особого рода: в ней нет вымысла, но естественным образом возникает художественное обобщение.

Хроника эта началась с автобиографии, которую Нелли Морозовой, киносценаристу и редактору киностудии имени Горького, в год смерти Сталина пришлось писать по требованию начальства, так как на нее поступил анонимный донос о том, что ее отец — расстрелянный враг народа, а муж, писатель Владлен Бахнов — безродный космополит. Та вынужденная биография и обернулась впоследствии книгой, которую много лет спустя издал сын, писатель Леонид Бахнов, со своим фотопослесловием и с воспоминаниями его матери о Евгении Гинзбург, с которой Нелли Морозова дружила и чей «Крутой маршрут» ее вдохновил.

Когда ее отца Александра Моррисона в 1931 году направили в Таганрог ответственным секретарем местной газеты, Нелли Морозовой было семь лет. И если облик отца, ходившего в армейской шинели, потому что ему не хватало денег на пальто, и черты его характера запомнились ей самой, то о его деятельности в Таганроге она узнала позже, уже от матери. Как он буквально из печки выхватывал автографы Чехова, как создавал его музей, возрождал театр, как дарил жене цветы, потому что женщине надо дарить красоту, и игнорировал при этом проработки за то, что он-де против равенства женщин… И как в 1932 году заработал себе нервное заболевание.

«Тут мне придется вторгнуться в мои детские воспоминания и попытаться объяснить — себе, другим и в память об отце, — как же так могло случиться, что добрый, порядочный и весьма неглупый человек мог не осознать происходящие в стране роковые события и принять в них участие на неправой стороне? Ранняя молодость моих родителей — почти отрочество — совпала с революцией, которая захватила их благородством идей, возможностью применить бьющие через край силы на благо освобожденного народа. Это было так увлекательно, так не предполагало трагического конца — ну разве что гибель от руки классового врага. А работа в газете, на ниве просвещения все того же боготворимого народа, который не дорос еще до понимания передовых идей и потому не видит собственного блага, — казалось: это ли не достойное поприще? Когда спустя десятилетия читаешь старые газеты, то смысл тогдашних законов и указов (особенно тридцать второго года) вопиюще ясен и сквозь тусклый шрифт проступает кровавая подоплека таких слов, как „лишенец“, „подкулачник“, „летун“. Тогда для многих „просвещенных“ содержание этих слов было однозначным… Думаю, что столкновение с действительностью, то, что отец увидел на селе, и привело его к душевной депрессии и нервной лечебнице в тридцать втором».

Нелли Морозова буквально препарирует то, что произошло не только с ее родителями, но и с ее дедом, революционером-подпольщиком и героем гражданской войны:

«Будучи слесарем на железной дороге, без всякого образования, но обученный грамоте дед — в начале века молодой человек — вскоре стал весьма начитан в нелегальной политической литературе, которой его снабжали в рабочих кружках. А куда же было идти молодому, энергичному, ищущему светлых идеалов, полагающему, что он не может их найти в силу недостаточности своих знаний, как не к таким же молодым — или не очень молодым, но образованным, знающим путь к справедливости и всеобщему счастью? Прежде всего, сделали его там атеистом. Освободили от религии и ее заповедей, просветили, что все это — отжившие предрассудки, буржуазная мораль, лишающая человека свободы действий, направленных на благо трудового народа. Пылкие речи ниспровергателей подтверждались печатным словом, к которому человек, недавно приобщенный к грамоте, испытывает такое благоговение. Можно спросить, почему этот человек не испытывал благоговения к другому печатному слову, к другим книгам, несущим высокие мысли, выстраданные человечеством, и дающим другие ответы на вечные вопросы этих страданий? Да потому, что книги эти были объявлены устаревшими. Объявлены самыми передовыми, самыми образованными представителями общества. Возможно, люди эти в действительности были не „самые“, но возвещали себя таковыми самоуверенно и громко, заглушая других. „Передовые“ люди распространяли книжки, в которых просто, как дважды два, излагались сложные теории. Простота эта подкупала своей понятностью. Все мироустройство становилось тоже ясным, как дважды два. Удивительно, правда, другое: то, что многие из образованных, знающих о глубоких, вечных и неоднозначных проблемах добра и зла, бестрепетно ринулись к убийственной простоте. Тут поневоле приходит на ум догадка о метафизическом разливе или взрыве накопленного зла над несчастным географическим пространством… Но эта область не подлежит анализу. Можно только предполагать, что века обожествления человеческого разума не прошли для человечества даром. Оно заплатило притуплением нравственного чутья».

Перед смертью дед прохрипел: «Зря мы все это затеяли. Хуже стало». А его внучка успела увидеть, как на ее родине то же самое зло поднимает голову уже в новом веке. И цепь, связывающую это возрождающееся зло с ее семейной хроникой, увидела тоже, и очень ясно:

«Мне вовсе не хочется заниматься перекладыванием вины. Но в начале XXI века, когда торжество насилия стало буднями нашего мира, нелишне вспомнить, что все имеет свое начало. И с людей, провозвестивших еще в XIX веке (Бакунин, Нечаев, Ткачев, Ленин и другие) осознанную необходимость насилия для воцарения всеобщего счастья и тем освободивших от угрызений совести по этому поводу, — с ведающих, что творят, — спросится не только за жизнь жертв, но и за искалеченные души поверивших им».

При том, какая трагедия случилась с ее отцом, когда в 1937 году он был арестован и после страшных пыток расстрелян, в какую пучину опасностей и тяжелого труда была после этого брошена ее мать Вера Морозова, каким чудом выжила она сама, — Нелли Морозова имеет право на это обвинение.

Но не менее, а возможно, и более важным представляется другое ее наблюдение над жизнью родителей, вечно кого-то спасавших и что-то создававших:

«Мои родители исповедовали ортодоксальную идею. А на практике они впадали в спасительную ересь. Мое детское сознание цепко схватывало ее, и в памяти она оказалась намного живучей всего остального. Эти „зацепки“ ереси видятся мне светящимися островками совести и здравого смысла в разбушевавшейся стихии фанатизма. Воистину спасительна ересь, когда догма оказывается ложной! Моих родителей толкала в ересь природная доброта, независимость характеров. А скорее и нечто высшее, заложенное от века и успевшее пустить достаточно глубокие корни в человеческой душе. Да и ум начал уже вступать в свои естественные права».

Скульптору Вере Морозовой повезло: ее не расстреляли, не арестовали как жену врага народа — «всего лишь» сослали вместе с дочерью в глухое татарское село на Урале, где им удалось выжить в не предназначенных для жизни условиях. В воспоминаниях Нелли Морозовой трудно не заметить почти мистическую составляющую везения, которое сопровождало мамину семью — и саму маму, и двоих ее братьев, каждый из которых был феерически талантлив, и юную Нелли по время ее учебы во ВГИКе, эвакуированном в Казахстан, где опасностей сталинского времени тоже хватало — достаточно сказать, что ее однокурсники Дунский и Фрид были арестованы. Да и в событии, с которого начинается книга — начальственном требовании письменного самооправдания, — эта составляющая удачи тоже ощутима: наутро после того как автобиография была написана, газеты сообщили, что «врачи-убийцы» невиновны, антисемитская кампания прервалась, начальство на время притихло, и Нелли Морозову оставили в покое.

Да, а при чем здесь Диккенс? Что такого уж значимого в этом авторе, чтобы выносить его имя в название книги, события которой не имеют ничего общего ни с Англией, ни с рождественскими песнями, ни с диккенсовским миром вообще?

«Тут я подхожу к одной моей любимой взрослой мысли, — пишет Нелли Морозова. — Встречая незнакомого человека, я почти всегда могу угадать, увлекался ли он в детстве Диккенсом. Советским детям, лишенным заповедей, которым взамен были подсунуты антизаповеди, Диккенс давал точные нравственные ориентиры. Его мир населен отважными, робкими, благородными, низкими людьми; хитрыми негодяями и простодушными чудаками, и все они были поставлены перед выбором между Добром и Злом. Вместе с героями читатели делали этот единственный выбор».

В книге Нелли Морозовой, читательницы Диккенса, множество героев, которым пришлось делать этот выбор. В числе тех, кто сделали его безошибочно — автор этой книги.

*18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЁН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ