Александра Ирбе: " И бед чужих не бывает, и даже чужих затей"

Сергей Алиханов

Александра Ирбе (Елена Лыхина) родилась в городе Кирове. Окончила Литературный институт имени А. М. Горького (семинар Игоря Волгина).

Изданы стихотворные сборники: «А сны мои — птицы…», «Другое время», «Прощание», «Излом», «Горячий аккорд», «Верни мое время», «Под искрами дней».

Творчество отмечено премиями: «Стихотворение года» («Литературная учёба»), «Вся королевская рать» («Союз писателей XXI век»), «Золотая пчела», Грушинского фестиваля в номинации «Поэзия», дипломант конкурсов «Словенское поле» и «Чем жива душа».

Автор и ведущая литературных маршрутов по Москве: «Шестидесятники. Громкие лирики», «Диалог двух гениев. Бунин и Чехов в Москве», литературных экскурсий «Новодевичье», «Москва Серебряного века». Автор и соведущая концерта «Стихи на воде», проекта «Тайны городов» — совместно с телеканалом ТВ-3.

Член Союза Писателей России.

Просодии Александры Ирбе свойственна искренность чувств и эмоций, её внутренние порывы несут свежесть душевных переживаний. Поэтическая непосредственность увлекает за собой читателя. Естественность чувств, связь человека и природы, все радости и смятения невольно разделяешь с поэтессой. Сильнейшие ассоциативные связи затрагивают глубинные струны души, и в авторской строфике остаются в памяти.

Читая стихи Ирбе, иногда кажется, что заново открываешь для себя и красоту, и ценность человеческого бытования.

В творчестве Александры Ирбе поэтическая речь всегда открыта, раскрепощена. Поэтессе свойственна высокая свобода самовыражения, и её лирика пленительна, и трогательна:

Развесили повсюду полотенца,

наладили свой быт и свой уклад.

И век, и папа — точно два младенца,

на нас глазами светлыми глядят...

Наивными глядят они глазами:

и век, и папа. Страшно мне за них.

И жалко мне, что так светло, как сами,

не научили жить детей своих...

«Родом из Вятки, где свои порядки» — Александра Ирбе в своем творчестве отражает историю и города, и края. Порой, читая ее стихи, мне кажется, что и её литературный псевдоним отдаленно звучит и повторяет имя известнейшего вятского ссыльного архитектора и художника Александра Витберга, крестника Императора Александра Первого.

По свидетельству Александра Герцена, который тоже отбывал ссылку в Вятке, — архитектор Витберг попал в ссылку совершенно безвинно. Подрядчики, как бы сейчас сказали, «перевели на него стрелки», и украли миллионы золотых рублей, выделенных Императором Александром на постройку Храма Христа Спасителя на Воробьевых горах.

Уже при коммунистах был взорван и шедевр, построенный архитектором Витбергом в Вятке, —Александро-Невский Собор.

И остаются только стихи Александры Ирбе:

Не сумею уже возвратиться

в город мой, быстротечный и ленный*,

где событием кажутся птицы,

что сидят на обшарпанных стенах

белой церкви,

где тихая речка

огибает колдобины парка,

и не встретишь ты здесь человечка,

чтоб тебе его стало не жалко.

Человечек смешной, неуклюжий...

смотрит в землю

и бродит в потемках,

и не важно — по листьям, по лужам,

свой пиджак предварительно скомкав…

Все о чем-то молчит — рассуждает.

Да, мечтал... Но теперь не мечтает.

В этом городе тянет ко сну

ранним утром саму тишину.

*«ленный» — потерявший маховые крылья при линьке. Но все-таки будем верить и надеяться, что древняя Вятка снова отрастит свои перья, и город взлетит...

О творчестве поэтессы вышло много статей:

Терентий Травник — поэт, философ написал: «...книга стихов Саши Ирбе — лирическая графика нескольких лет жизни с большим количеством событий, душевных и духовных открытий, переживаний… поэтический акцент смещен на цельное, на переход от меры к безмерности, а само книжное пространство, выйдя за рамки среды обитания ее лирической героини, становится территорией ее же осмысленности; романтика более не чувство, но всеобъемлющая одушевленность.

Былая двухмерность... вышла за рамки конфликта между добром и злом, внутренним и внешним мирами и переросла в одушевленную полиметрию, где во главу угла поставлена любовь… стихи, написанные за несколько лет, что позволяет видеть, как выросла и возмужала душа за эти годы. Ушла исповедальность, присущая раннему творчеству, преобразился голос женской души, и на передний план вышли опыт, знание и понимание жизни...

… из обычной бытовой ситуации вырастает целый поэтический мир — удивительная, пронзительно жизненная философия с заключительным точным попаданием слова в цель…

Саша Ирбе — один из тех словопроходцев, кто обладает удивительным и одновременно узнаваемым проникновением естественного в многомерность человеческой души. Ее лирический почерк, выходя-выпархивая за рамки традиционного, не нарушает основной природы бытия. Ее строфа — не эксперимент и не вызов, а скорее, полихроматизм чувств, стремление выставить правильный диагноз, дать верное название происходящему вокруг и предложить выход...».

Эмиль Сокольский — критик и литературовед поделился: «… в стихах Саши Ирбе реальность внешней повседневности, как правило, сменяется реальностью внутреннего зрения, внутреннего видения. И радость, и томление духа у неё становятся истинной реальностью лишь тогда, когда перекладываются в стихотворные строки, — будто и случаются эти радости томления лишь для того, чтобы дать повод для рождения новых стихов. …поэзия ощущения, для неё не просто значительная часть жизни, но — вся жизнь целиком. …литературная речь у Ирбе сочетается с простодушно-просторечивой…

Стихи Ирбе — это одиночество, которому, кажется, нет и не может быть конца, это внутренняя неприкаянность, невозможность прочных семейных отношений, необжитость домашнего пространства, глухое непонимание со стороны тех, кого хотелось бы воспринимать как близких, это город, в котором автор себя чувствует чужой всему, и это — преданность самому важному — писать и писать; пожалуй, все перечисленное выше, кажется, только тому и способствует...

...стихи очень женские; в них болит невозможность подняться над силой внешних обстоятельств — когда остается лишь подчиниться им, покориться темным силам, ценой немалых трудов сохраняя себя в себе. Пожалуй, автор недопустимо часто выходит за рамки строгих правил в стилистические вольности, упорно тяготея к предельно возможному опрощению речи, что иногда удивляет и подчас смущает… возможно, здесь мы имеем дело с художественным методом, усиливающим подлинность высказываемых чувств...».

Игорь Волгин — поэт, литературовед определил: «Поэтическое пространство Саши Ирбе располагается как бы в двух измерениях. В одном кот, который гуляет по крышам и хищной мордой в столовые лазит котлы, в другом некое таинственной существо, идол, вносимый в гробницу фараона, древний прообраз нынешнего обыденного кота. В мытой посуде, принадлежащей, разумеется, посюсторонней реальности, отражаются звезды, которых больше в мире не осталось. Эта постоянно присутствующая в стихах Саши Ирбе двумерность придает им физическую узнаваемость и метафизический объем. Пастернаковское «О детство, ковш душевной глуби» как бы просвечивает сквозь эту поэтику, внутренне ориентированную на ценности непреходящие, безусловные, вечные.

Притяжение к дому, к месту, к родному пепелищу, столь естественное для отечественной поэзии, трансформируется у Саши Ирбе в предельно простую формулу к отцу или маме. Конечно, много еще наивного, сентиментального… Но неотвратимо приближается звук и, подчиняясь ему, читатель не может не поверить поэту...».

Александра Ирбе вдохновенно представляет сборник стихов в «Московском Доме Книги» на Новом Арбате — видео:

https://youtu.be/alQZ7MkJGsM

Самые проникновенные отзывы от читателей под никнеймами: «Состояние зависимости от стихов, слияние поэзии и души очень убедительно и ярко отображено в Ваших стихах», «О, чудо, как здорово!», «Очень нравится ваш поэтический голос, неожиданные слова рождают неожиданные мысли — дано вам это», «Хорошие у вас стихи. Читателям они в радость!».

И нашим читателям прекрасные стихи в радость:

* * *

Чужих людей не бывает!

Не бывает чужих детей!

И бед чужих не бывает,

и даже чужих затей.

Чужих людей не бывает.

Бывают чужие шапки,

дачи или перчатки,

чуждые города.

Чужих детей не бывает —

слышите? — никогда.

Мира коснувшись нашего,

к сердцу спешат они.

Сердца не бойтесь вашего,

боли его, любви!..

Не спешите другого

поранить стужей

взглядов или речей

(всем нам когда-нибудь

будет хуже

в бездне земных ночей).

Дайте руку ему —

и взойдут в его сердце цветы

и порадуют небо

пестрыми лепестками.

И будем жить в мире

из света и доброты.

Не надо держать

хорошее под замками.

Не бывает на свете чужих людей!

И чужих детей — вы слышите? — не бывает.

Не бывает на свете плохих людей —

бывают лишь те, о ком забывают.

* * *

Вот и держится вся эта жизнь

за пустой уголек,

за простой огонек,

беспокойный, счастливый, далекий,

за какой-то обещанный в прошлом

и светлый денек

и за луг у реки, весь в проталинах

рыжей осоки.

Луг, где можно, уткнувшись лицом,

на траве полежать

и к земле прикоснуться, прижаться

сухими губами.

И не хочется больше уже

никуда уезжать.

Если только домой — прямо в детство,

к отцу или к маме.

* * *

Ты знаешь: я хочу с тобой дружить,

бродить ночами, ветки задевая.

Хочу тобой, как светом, дорожить,

как цветом нескончаемого мая.

Во избежанье и обид, и слёз

смотреть в глаза, как в самый первый вечер.

И верить в сказку детскую всерьёз,

что мир Любви — он и красив, и вечен.

* * *

Одна мечта, один беспечный взлёт —

и губы, воцаренные губами,

расскажут, как табун коней идёт

по пастбищу,

как полон мотыльками

весенний воздух... Единенье рук

и тишины полночное звучанье.

Ты крепко спишь, мой самый нежный друг,

и воцарилось в комнате молчанье.

А мне теперь так хочется сказать,

но не словами, а движеньем, взглядом,

где есть любовь — там холода нельзя,

где счастье есть — там грубости не надо.

Когда ж вся ночь опустится на «нет»,

перешибая и мосты, и сроки,

пусть за меня расскажут эти строки,

что до тебя, за много-много лет,

моя душа не верила

в рассвет.

* * *

Не расставанье и не встреча —

а увяданье и покой.

Какой простой и странный вечер!

Уже когда-то был такой.

Какое легкое молчанье

и разговоры ни о чем!

Меня тобою примечанье:

рукой касание… плечом…

Мое тобою удивленье!

C десяток рук чужих

и глаз

вокруг устроили круженье —

сближенье нас.

Какой простой и странный вечер!

Уже когда-то был такой.

Единственно — мне стало легче

с тобой сродниться,

как с тоской.

Теперь чудес не замечаю.

Зачем мне в мире чудеса?

Ты не смотри, что я скучаю,

что я — не та.

Что от твоей невольной власти

стремглав теперь не полечу.

Я знаю, в ней не будет счастья!

Я не хочу.

Какой простой и странный вечер.

Уже когда-то был такой.

Твоя рука мне давит плечи,

как шар земной!

Вятке

Не сумею уже возвратиться

в город мой, быстротечный и ленный,

где событием кажутся птицы,

что сидят на обшарпанных стенах

белой церкви,

где тихая речка

огибает колдобины парка,

и не встретишь ты здесь человечка,

чтоб тебе его стало не жалко.

Человечек смешной, неуклюжий...

смотрит в землю

и бродит в потемках,

и не важно — по листьям, по лужам,

свой пиджак предварительно скомкав.

Бесконечные сумки, пакеты,

по карманам — бумажки, манишки.

Он живет, будто не было лета,

будто вышел из чеховской книжки.

Все о чем-то молчит — рассуждает.

Да, мечтал... Но теперь не мечтает.

В этом городе тянет ко сну

ранним утром саму тишину.

***

Приду на Патриаршие,

в руках блокнот крутя.

Начну стихи вынашивать,

как бледное дитя.

Потом пущу их ножками

по гулкой мостовой

гулять с детьми и кошками

вдоль глади вековой.

Приехал поезд

Еще вчера в Москву приехал поезд,

и в нем мой самый близкий человек —

мой папа. Я с ним заново знакомлюсь.

А вместе с ним приехал прежний век.

И век, и папа достают котомки,

Соленую капустку, пироги…

В наш странный мир, нечаянный и ломкий,

они зашли, как ломкости враги.

Развесили повсюду полотенца,

наладили свой быт и свой уклад.

И век, и папа — точно два младенца,

на нас глазами светлыми глядят.

В звучащее с экрана верят слово,

в какую-то там силу доброты

и в человека честного, простого,

пускай вокруг лишь снобы и скоты.

И век, и папа искренне мечтают

вернуться в детство, весь изъездить мир.

И, верите, они не замечают,

что время их изношено до дыр.

Что никуда уже и не поедут,

не скроются от бренной суеты.

И слава Богу — мир им не поведал,

что детские не сбудутся мечты.

Наивными глядят они глазами:

и век, и папа. Страшно мне за них.

И жалко мне, что так светло, как сами,

не научили жить детей своих.

Бабушке с голубями

Зачем у церкви кормишь голубей

десятки дней, а может сотни дней,

их стадо темноликое считая?

Как будто ты перед вратами рая

стоишь среди стенаний и теней.

Век двадцать первый… Но таков ли век,

когда ничто кругом не изменилось?..

Затон машин?.. То конница ютилась.

И так же гордо смотрит человек,

что на посту у серого столба

(сейчас — метро, тогда — у въезда в город).

И тот же души прошибает холод,

и та же с неба плещется вода.

Я знаю: с голубями говорить

куда верней, чем с сотнями прохожих.

Мне от тебя, на время не похожей,

еще вернее хочется разбить

тот мир, где все вполсилы, все — не то:

вполоборота, вполуправду, что ли!

Давай сегодня сменим наши роли:

я буду с голубями, ты — в манто

пойдешь домой,

улыбку нацепив,

спокойный тон,

возьмешь вино на ужин.

Есть голуби, они над миром кружат.

Есть дом, в котором ждет тебя никто.

Давясь тоской и времени дичась,

спешу к себе — в тебя гляжу устало.

У церкви ли, в дому — различий мало:

единая у всех на свете связь.

Чем дальше в годы — тем сильней тоска,

тем проще ощущение от бездны,

куда исчезли горы и века,

исчезнешь ты, а после — я исчезну.

Бродяга

Он ночью молчал, все сильней утопая в песок,

а море гремело, как будто желало укрыть.

И тучи неслись — будто стаи китов — на восток.

И было неясно, зачем еще надобно жить.

Но вскоре прибилась собака, прижалась под бок,

и точно такой же бродяга сказал: «Закури!»

И он закурил, хоть ему и казалось: не мог.

И стало вдруг ясно, зачем еще надобно жить.

А море шумело… И рядом, присев на песок,

бродяга вдруг вспомнил: «А я, ты представишь, забыл,

как это — по дому идти и не выпачкать ног,

как в ванной лежать… А ты дома когда еще был?»

И вместе решили по миру теперь кочевать…

А море шумело… И стали налаживать быт.

Из досок, забытых в порту, сколотили кровать

и полог над ней из фанеры сумели разбить.

Я слушала море… А слышала их голоса.

А рядом машины гремели по скатам дорог.

В них ехали люди, свои охраняя сердца

от горя, печалей и дюже ненужных тревог.

Но вот в чем загадка: я знаю, не каждый бы смог

из них свой последний огарок чужим предложить,

еще — утверждать, уносясь по изгибам дорог,

что он не один… и зачем еще надобно жить.

* * *

А его ведь тоже любила мама

и если жива, то, как прежде, любит.

А он сидит на асфальте —

больной, упрямый, —

и его избегают люди.

В его сумке дыра,

и торчат по бокам карманы,

как неловкие швы,

что скрывают открытые раны.

А он как был,

так и остался ребенком,

брошенным в поле жизни

большим котенком.

И ему непонятно,

за что его гонят из стаи,

ему неприятно,

что все от него устали.

А он сидит на асфальте,

больной, упрямый.

И если жива,

его все еще любит мама.

***

Ты мне звонишь, когда я крепко сплю,

когда мне от покоя беспокойно,

когда твое привычное «люблю»

не радостно мне делает, а больно.

Такая ночь, что перекочевать

через пространство (горы или степи…);

и мне уже не надо целовать

твои глаза в жемчужном, лунном свете.

«Как ты живешь?» — Мне странен твой вопрос

лишь тем, что глуп и слишком однозначен.

Ни слов моих, ни радостей, ни слез

не слышишь больше… Ты другим охвачен.

И мне подругой сделалась луна,

громадная, до умопомраченья...

Ты мне звонишь, тревожа топи сна.

Ты мне звонишь, но нет тебе прощенья.

Не правда, что ушедшие на час,

всего на миг забывшие — бывают.

Уходят те, кто меньше любят нас,

кто к нам — едва заметно — остывают.

***

А любовь — это, знаешь, не только смотреть в облака,

вместе чай разливать и на кухне готовить картошку —

это общие горы и реки, пространства, века,

общий замок и скит… А случится такое — сторожка.

Я не буду винить… И прости, но бессильны слова.

Не единое ложе, не общее время влеченья —

есть любовь... Это общий апрель, и цветы, и трава,

это общее солнце, а — если случится — затменье.

Я не буду винить... Но давно не поют соловьи...

Слишком много дорог, что разводят нас вдруг, в одночасье.

Слишком много разлук, и, увы, слишком мало любви,

что равняется слову простому, привычному — «счастье».

Или вовсе останься... А если на миг — уходи…

Слишком суетна жизнь… В ней и так все и хрупко, и тленно.

Я желаю жить тем, что равняется свету в груди,

и не бытом, и тленом, а в сердцем творимой вселенной.

ВДНХ

О это детское: «Хочу!»

О это мамино: «Возможно».

И это папино: «Молчу…» —

чтоб не спугнуть неосторожно

желанье светлого дитя,

его стремление к владенью.

А дети многого хотят:

взлететь на круге обозренья

в кабинке чудной к небесам

и впасть в их светлые объятья,

еще конструктор «Сделай сам»

и с розовой манишкой платье.

Монетку — чтоб кидать в фонтан;

звезду, что там, на небосводе,

чтобы вверять ее устам

мечты о куклах, о погоде.

И я сегодня не шучу:

я снова — то дитя хотенья!

Хочу — молчу, хочу — кричу,

смотрю на пестрое движенье

из самокатов, досок, пар

влюбленных, праздных и счастливых.

Воздушный змей, воздушный шар

вокруг летят неторопливо.

И бросив денежку в фонтан,

ее спрошу, что дальше будет.

Фигуры встали в караван

на радужном фонтанном блюде.

И веет золотом зари

их бесконечное круженье.

И снова хочется любви

и снова — в детство возвращенья.

И снова хочется бежать

среди нарядных белых башен,

смеясь, играя и кружа.

И снова этот мир не страшен.

МАШЕ

Бывают люди, в ком душевный свет

неугомонен и невероятен.

И в них — как жизнь ни бей —

а злости нет;

нет грусти, лжи и прочих гнусных пятен.

Вот и подруга светлая моя

(тринадцать лет, как мы уже подруги),

обид, не вспоминая даже дня,

спешит ко мне — протягивает руки.

Не больно ей — а больно мне сейчас:

что б раньше в жизни ни происходило,

со мной в такой оказывалась час,

когда и жить, и думать больно было.

Всегда, как мама, встретит и простит

и, как сестра, утешит и услышит.

(Закат над серой комнатой висит

и небо алым светом солнца дышит.)

Не спросит Маша: что же я была

так далека, когда и ей случалось

печальной быть, и сущий бред несла,

когда ее валила с ног усталость.

Спасибо, Маша, среди всех дорог,

бегущих по намеченному кругу,

тебя, я знаю, посылает Бог,

твоей свою протягивая руку.

Другие удивляются, язвя:

— Где для улыбки ты находишь силы?!

— Не улыбаться — это грех, нельзя,

раз жизнь волшебной дружбой одарила.

ДАВНЕМУ ДРУГУ

Не уходи!.. Давай заварим чай!

(Любовь не к месту и стихи не в силу.)

Ты обо мне скучаешь?! Не скучай!

Я раздала все вещи, что носила,

все книги, что читала той зимой.

Нет ни одной из книг теперь на полке.

Я не грущу!.. Но я хочу домой,

забыв про все предательства и толки.

Хочу к себе... Но в прежнюю себя…

Хочу к тебе... Но к прежнему... (Некстати

уже любить, сто раз перелюбя.)

И прежних дней!.. И прежних тех объятий!..

Ты больше не приедешь невзначай!

Твоя семья, твои дела, заботы...

Ты счастлив?.. Нет?.. Молчи!.. Не отвечай!..

Все будет так, как надобно!.. Чего ты?!

***

Мне хочется с тобой поговорить.

(И не беда, что не случилось счастья!)

А сердце, вспомнив, все еще болит.

Вернее даже — рушится на части.

Прижавшись к чуть забытому плечу,

смотреть в окно, в глазах искать ответа…

Ты пишешь мне, а я в ответ молчу,

но знал бы ты, как мне не просто это.

Ты пишешь мне, а я тебе в ответ

лишь о делах... (Душевное увечье!..)

Ты пишешь мне и зажигаешь свет

в моей душе в обычный, тусклый вечер.

***

В Москве — дожди... И больше нет просвета.

Сиденье дома… Чайник с кипятком.

От нас с тобой умчалось наше лето,

хлестнув по двери острым каблуком.

Собранье ос и лютиков собранье,

и пахнущий навозом сенокос —

все это скрылось в сумрачном тумане

с небес летящих и холодных слез.

Куда от нас умчалось наше лето?!.

Природа воет... Заводи воды.

Июль лютует грозным воем ветра

и скорым ощущением беды.

Июль в Москве... Затворницей столичной

живу... Иных не ведаю преград.

А что о личном?.. Что сказать о личном?!

Повсюду дождь... Никто не виноват!

Запах хлеба

Как лазурью залитое небо,

как планета из радужных чувств —

терпкий запах горячего хлеба,

мягкий хлеба горячего вкус.

Он ворвался, как будто из детства,

магазин... возле дома... Вчера

заглянула… — и некуда деться:

полетела к нему, поплыла.

…Я — тогда приезжавшая в школу

интернатскую (в старом селе

дом бревенчатый), рысью веселой

рядом с мамой неслась по земле.

Этот запах!.. Божественный запах!..

Автостанция!.. Хлебозавод!..

Захотелось поверить (не плакать)

в то, что время не мчится вперед.

...Запах хлеба — пространство покоя!..

Восемь тридцать!.. Лечу до звонка!..

Одноклассники — Катя и Коля!..

Запах хлеба!.. Окно!.. Облака!..

Часто наша уборщица, Анна

(в ночь — работница хлебных цехов)

нам батон приносила румяный,

паром пышущий с разных боков.

А на праздник, бывало, ватрушки:

с пылу, с жару, едва из печи.

…Мы любили от хлеба краюшки

приберечь, чтобы после, в ночи,

за житейским, простым разговором

(дом у многих был нищ и далек)

обсудить и ватрушки, и школу,

и промчавшийся в жизни денек.

…Я купила!.. Подобного хлеба

и не скажешь, который уж год

не встречала; и вспомнились небо,

автостанция, хлебозавод!

Запах хлеба — божественный запах,

прямо в детство меня проведи!..

Запах хлеба и горек, и сладок,

птицей радости бьется в груди!..

Сразу вспомнилось: плакать не стоит

о печалях пути своего!

Настоящее счастье — простое!

Нужно только поверить в него!

***

Такая осень, что слепит глаза,

что вся печаль растопится на сердце,

а в небесах такая бирюза,

в которой сердцем хочется согреться.

Летать не можем — хочется лететь...

Листва, как солнца летнего сиянье.

Упасть в листву... И от восторга петь!

Какое тут природы увяданье?!

Все буйство красок, все тепло лучей!

И в жизни человека так бывает:

среди земных скитаний и ночей,

почти к зиме — а лето проступает.

***

Облетает с деревьев листва.

Облетают вчерашние мысли.

Ты не прав, или я не права,

или неба бездонные выси?

Все решает злодейка-зима!..

Но ведь в том-то, мой милый, и дело,

чтоб не просто листва облетела,

а чтоб новая в мире жила.

Отрекаясь от ссор и обид

и от пашен твоих отлетая

(не смотри, что печален мой вид),

я не плачу — я жизнь обретаю.

БЕЗМОЛВИЕ

1

— Что ты грустишь?

— Ты знаешь: жизнь проходит!

— А что молчишь?

— А я всегда молчу!

— Зачем грустишь?! Ведь всё нормально вроде?!

— Ты знаешь: я «нормально» не хочу.

Пускай мне говорят, что слишком много

прошу от жизни («береги, что есть»),

но мне моя лишь радостна дорога,

а к ней преград считать — не перечесть.

— Ты не грусти!.. Живи как можно проще!..

— Я не грущу! — В кино с тобой пойдём?

— Кино мне с детства нравится не очень,

а в парк я не люблю ходить вдвоем.

— Куда ты хочешь? — В те чудные страны,

которые мне виделись вдали.

Болит душа... Ее сплошные раны

излечишь только пламенем любви.

— Так в чём же соль? — Она любви не верит:

не раз, не два, не десять обожглась.

— Нельзя «сегодня» прошлой жизнью мерить!

Легко сказать, что жизнь не удалась!

Легко пропасть в чаду воспоминаний.

Сильнее будь, прошу: сильнее будь!

— Я знаю, но, увы, от этих знаний

ни горячо, ни холодно ничуть.

— Но ты звони! — Быть может! — Что быть может?

— Я разговоров лишних не люблю! — Я ухожу!

— Да, уходи!.. И что же?! Хорошего пути! — Благодарю!

2

Ты мне чужой, и я тебе чужая.

Мы проживаем в комнате одной.

Ты говоришь: «Я завтра уезжаю!»

И фраза совпадает с тишиной.

Причины нет укладывать котомки:

нельзя уже разбитое разбить,

забытое — испачкать и искомкать,

и будто белы простыни стелить.

Обиды нет — есть только отреченье.

И пропасть нам теперь не перейти.

И в страшный час ты не просил прощенья

за то, что стали розными пути.

Уныл наш дом... И мы с тобой чужие.

И все мрачней меж нами немота.

Живем — как жили, дружим — как дружили.

И ты — не тот... И я — уже не та.

3

Все, что грело, то умерло,

что играло — ушло.

В нашем доме лишь сумерки.

И дышать тяжело.

В нашем доме без устали —

бродят тени обид.

Ты бросаешься чувствами.

Не бросайся! Болит!..

Ты бросаешься чувствами,

не приметив черты,

когда стали искусственны

дом, и чувства, и ты.

4

Просто погладить тело;

сложно — погладить душу.

Я рассказать хотела —

ты не желаешь слушать!

— Я — не осел, не лошадь.

Если погладить холку,

не становлюсь хорошей —

но лишь чужой и колкой.

Ты удивлен (не скроешь):

— Разве мы вместе мало?!

— Как два стола всего лишь,

вешалки, одеяла...

Ночью шепчу несмело:

— Хочется пониманья!..

И не к груди, не к телу —

больше к душе вниманья!

— Вот и поговорили!..

Может быть, вместе ляжем?!

— Я промолчу!.. Забыли!..

Нет дальше смысла даже!

— Выйду, пройдусь… — Напрасно!

Снова ты спать не хочешь?

— Ноет душа — не гаснет!

— Что же!.. Прекрасной ночи!

ЛИСТКИ КОРОНАВИРУСА

АПРЕЛЬ 2020

1

По мотивам романа А. Камю «Чума»

В здоровом теле полумертвый дух?!

Дух, позабывший зрение и слух?!

В такие дни случается чума!..

В такие дни случается война!..

Для жизни недостаточно ума:

порой природа действует сама.

Природа нам кричит из века в век:

«Куда пошел?! Знай место, человек!»

2

Лежит в реанимации душа

и дух в реанимации лежит —

а телу стало боязно дышать,

а телу очень сложно стало жить.

В усталом теле полумертвый дух.

Дух, потерявший зрение и слух.

А где-то — на просторных небесах —

все взвешивают что-то на весах.

3. Дорогой к дому

В метро не садят и в такси не возят,

кто пропуск не умеет оформлять.

Такие по Москве сегодня ходют.

И мне — признаться — хочется гулять.

Пешочком от вокзала и до дому.

Подумаешь: всего-то жизни час!..

Мне эти переулочки знакомы,

и площади я видела не раз.

Мой город спит!.. В режиме изоляций

живут мои достойные друзья!

На наш вокзал — старинный, Ленинградский —

никто встречать не явится меня.

И улицы осиротимей стали.

И здания — как зубья встали в ряд.

Мои друзья приникли, заскучали

но по домам отчаянно сидят.

Коронавирус — странная эпоха.

А я бреду—шагаю по Москве.

Бреду домой!.. Мне хорошо!.. Мне плохо!..

Но главное — почти не страшно мне.

Но суть не в том!.. А все ж не узнается

любимая, широкая Москва!..

В такое время вдумчивей живется

и новые рождаются слова.

Друзья, не знаю, что там дальше будет.

Здоровья нам, терпимости, чудес!..

И все же мы не роботы — а люди:

нам нужен свежий воздух, пруд и лес.

Родных и близких руки не с экрана,

а чтобы их почувствовать, пожать.

Любимых губы, как это ни странно, --

чтоб их живьем — (не в скайпе) целовать.

Представим, будто это подготовка,

экзамен жизни!.. Посидим слегка!..

Дошла до дому!.. В строчках — остановка!..

Договорим, родимые, пока!

***

Живу теперь бездельницей

в остатках сказки-дня.

Самой давно не верится

в путевую меня.

Промчались годы искрами,

как не было… Покой…

Не новая, не быстрая —

я сделалась рекой,

ногоручейной, маленькой,

укрывшейся в лесу.

Когда гремят проталины,

я радости несу.

Когда же дни лучистые,

питаю корни древ;

с лягушками и птицами

болтаю нараспев.

И только редкий, пристальный,

бродящий по лесам,

художник скажет: «Истинно!..

Я так живу и сам…»

Легко земли касается

та самая река.

А сказка не кончается,

течет, журчит слегка.

ДЕТОЧКА

Ты не плачь понапрасну, деточка!

Жизнь у мамы и так не мёд.

С мандаринами, с луком сеточки

на прилавок она кладет,

чтоб другие за ним не видели,

как в коляске, в углу лежишь,

чтоб хозяйке потом не выдали,

что у мамы твоей малыш.

А девать ей тебя и некуда:

полон грубых соседей дом.

С нищетой расправляясь, с бедами,

не увозит тебя в детдом.

По утрам расставляет ящики:

дыни, персики, виноград,.. —

у камазов своих курящие

мужики на нее глядят.

А недавно еще красавицей

в классе мама твоя слыла.

Самым лучшим мальчишкам нравилась.

Как ромашки в саду цвела.

Поредели кудряшки рыжие,

бороздами покрылся лоб,

губы солнцем да ветром выжжены,

и в глазах притаился лед.

Говорят ей: — Шустрее, девушка!..

— Мне бананов, да не гнилых!..

— ...И не вздумай меня обвешивать!..

— Груши местные?.. Из своих?..

— Штучек пять огурцов, красавица!..

Телефончик не назовёшь?

Плов тебе по-аджарски нравится?

А вино ты какое пьешь?

Люди смотрят на фрукты, овощи;

каждый вдаль по делам спешит.

Не взывая к другим о помощи,

за прилавком малыш лежит,

мандаринов вдыхает запахи,

меда, луковой кожуры.

А ему бы, казалось, плакать бы!

Да не плачется до поры!

Как проснётся — лежит, играется

и далек от земных забот.

Маме светятся, улыбаются

и глазенки его, и рот.

Нынче мама уж не красавица,

для него же — прекрасней всех!

И ему до восторгов нравятся

и прическа ее, и смех.

Каждый вечер она попойками

горе лечит свое в груди.

И по жизни она нестойкая;

жутко думать, что впереди.

Не поймет лишь ребенок маленький,

что же маму печалит так.

Он здоровый, веселый, славненький

и достойный ее чудак.

Им вдвоем и тепло, и весело!

Разве ж мало его любви?!

Что ж ты, маменька, нос повесила?!

Веселее в миру живи!

Спи спокойно и сладко, маленький!

Выпал маме нелегкий путь!

Может быть, когда станет старенькой,

дашь ты маменьке отдохнуть.

ЧУДО

У нее глаза в печали,

сумки две по двум бокам.

Она плакала ночами,

тосковала по рукам,

по губам чужим, ненужным...

Дело было к сорока.

И никто не стал ей мужем

и любимым на века.

На трамвайной остановке

вышло чудо — вышел Он!

Посмотрел... вздохнул неловко:

— Я, признаться, удивлен:

как же вы поклажи эти

сами можете таскать?!

— Надо жить на белом свете!

Счастье нечего искать!

Он схватил ее котомки,

до порога проводил,

приобняв, сказал негромко:

— Знайте, я бы вас любил!

— Разве вы одни на свете?

— Да!.. Представьте!.. Я один!

— А жена была?.. А дети?..

— Раньше не было причин!

Улыбнулись, посмеялись!

Вместе весело живут,

и ни разу не ругались,

и вина они не пьют.

И работают исправно,

а еще (важней всего)

он — её любимый главный,

она — милая его.

И семью они создали —

не испортить, не разбить.

Они так друг друга ждали,

что лишь вместе смогут быть.

РОЯЛЬ

Ты мне напоминаешь тот рояль,

что век стоял в особняке старинном.

И люстры серебрящийся хрусталь

в нем отражался силуэтом длинным.

И знали все, что был рояль хорош:

на нем играл сам Рихтер, забегая

в старинный дом, то трели птиц, то дождь,

то солнца луч из клавиш извлекая,

то громы волн, что бьются о причал,

то звезды, что горят в ночи глубокой.

Без Рихтера рояль не нужен стал,

стоял в углу угрюмый, одинокий,

классический украсив интерьер.

Но время шло — и многие забыли

его волшебный голос, чудный тембр;

потом рояль вещами завалили,

настройщика призвали... и потом,

усвоив, что ремонт теперь дороже,

чем новое... Я говорю о том,

что сам собой рояль играть не может,

без мастера!.. Роялю и тебе

умелых рук, а — главное — удачи!

Так важно, чтобы был в твоей судьбе

тот, для кого ты слишком много значишь!

Кто не спешит скорей тебя сломить,

с тобой беда — свои захлопнуть двери, —

вот для таких людей и надо жить,

вот для таких людей и надо верить

в недремлющие силы доброты,

и в музыки восторг и колыханье,

И в то, что в этом мире важен ты:

ТВОЕ движенье и ТВОЕ звучанье!

Венеция зимой

Венеция в тумане и в дыму;

гремят гондолы; щурятся от ветра

влюбленные, проглатывая тьму,

входя то в ночь, то в рыхлый отблеск света;

и лавки недозрелого вина,

и рестораны, рыбами пропахши,

плывут на них, как легкий отплеск сна.

…А по каналам лавочник уставший

гребет на лодке... Может быть, домой,

от бренных дел чтоб отдохнуть немного.

…О дикая Венеция зимой —

как дивный сон за пазухой у Бога!

Молчит Сан Марко в полутьме зимы,

но перед ним на площади движенье;

и форумы в туман погружены;

луна вершит по небу приближенье.

Под ней спешат влюбленные в ночи