Дорваться до секса и умереть: почему постсоветский человек хуже советского

Алина Витухновская, публицист

Тема секса была актуальна для эпохи тоталитарности, для того, в частности, что интересно сейчас именно мне в контексте выбранной и изучаемой мною темы — тоталитарного Советского Союза.

Мы все помним сакраментальное «В СССР секса нет!». А также все разговоры и рефлексии вокруг этого. Мы помним видеоклубы с фильмами типа «Эммануэль» и прочей софт-порнографией, которые смотрели, содрогаясь, словно бы находясь на каких-то мистических ритуалах. И это было понятно, и это было оправдано. Почему? Обычный человек, как правило, не осознает ни сакральной, ни идеологической, ни философской, ни субъектной ценности определенных понятий. То есть, говорить с ним напрямую о культуре, о политике, говорить с ним (не дай «бог»!) о демократии, которая должна была расцвести полным цветом, это, собственно, говорить в пустоту.

И тут в языковое поле вступает тема плотской любви. Тогда был еще актуален Фрейд — гениальный аферист и генератор нового мифа (сейчас он совершенно не актуален). Когда он был значимым, за этим мерещилось нечто онтологически важное и секс был той самой связующей метафизической, экзистенциальной, политической нитью между людьми, которая не была вербализована.

У нас не было актуальных разговоров о политике и демократии, у нас не было разговоров о прогрессе, но у нас были какие-то речи о культуре, но все это для простого массового человека вполне заменял секс. Человек, который чувствовал секс, он чувствовал себя причастным к этим, назовем их, демократическим изменениям в обществе. Секс был своеобразной нутряной, утробной гражданственностью «глубинного народа», как называют его теперь.

На самом деле это была большая подмена, потому что это все равно, что сказать сейчас, что «Кока-кола» или «Макдоналдс» — это и была демократия. Я сейчас намеренно утрирую, чтобы было максимально понятно. Но ни «Кока-кола», ни «Макдоналдс», ни журнал «Пентхаус», ни видеосалоны не являлись демократией. Они были всего-навсего символами свободы, которые по намеренной ошибке, каким-то образом навязывались обществу как свобода и демократия, хотя для настоящей свободы и демократии они не являются ее основными свойствами и манифестациями.

Прошло каких-то двадцать лет и мы уже думать забыли о сексе, вступив в эпоху агендерности и асексуальности, и вдруг в России вновь вспоминают о нем, как о чем-то первостепенном и интересном. Как это все было в 19-ом и 20-м столетиях. Как и с кем спала роковая красавица серебряного века, как это все бесконечно важно и т.д.

В том, что это важно, я соглашусь лишь отчасти, ибо сексуальность, гламурность переиграли русскую литературу в своей эстетичности. Любой гламурный журнал стал заведомо лучше любой русской литературы — от Достоевского до Толстого. Прежде всего потому, что это красиво, а не потому, что это «хорошо» или «правильно», не потому, что это «что-то значит», а потому, что это льстит человеческому самолюбию — тому самому сверхчеловеку, но не ницшеанскому, а уже новому, пост-постмодернисткому. Ему чрезвычайно льстит быть красивым, эстетичным, а не рефлексивным, замученным, исполненным (одержимым) «идеей».

На самом деле я готова утверждать, что гламурные журналы победили всю русскую литературу. Да, это так. И вот когда сейчас, в 21-ом веке мы вновь возвращаемся к манифестации темы сексуальности, к ее историческому фатализму, к тому, что мы говорим о ней так, как о чем-то, о чем мы раньше не говорили или говорить не могли. Будто мы дорвались до этого сквозь некие незримые преграды.

Иными словами, это такая «Перестройка-2». Я чувствую в этом глубокую фальшь и огромную подлость, потому что физическая сексуальность и физическая свобода никогда не заменят свободу субъектную, философскую и политическую. И я наяву вижу то, о чем говорил Сорокин, что постсоветский человек оказался страшнее советского человека. Он копирует его, повторяет его. Советский человек мог умереть, а постсоветский человек — это такой вирус, который умереть не может. У него нет культурного паттерна для осознания смерти, у него нет культурного паттерна для овладения новым языком. Он повторяет сам себя и в 21-ом веке, будучи совершенно неуместным в этом формате. Это чудовищный трагифарс, который мы наблюдаем.

Повторюсь, что сама попытка сакрализовать, вонзить в ткань реальности, актуализировать сексуальность в современном мире — в мире свободных, отчужденных отношений, уже сама по себе тоталитарна, она сама по себе авторитарна, она является чисто социалистической попыткой любой ценой удержаться в устаревших трендах.

Но если при социализме какая-то путана или красивая девушка или даже какой-то эпатажный писатель, говоря о сексе, выглядели действительно некоторыми оппонентами истории, а вместе с ней и производившего смыслы тоталитарного государства, то теперь каждый сторонник сексуальности выглядит чуть ли не системным служителем культа.

Получается, что в понятийном смысле, мы с вами находимся в еще более отдаленном временном промежутке, мы оказались отброшены примерно на 30-40 лет назад, и это только относительно того, что касается среза современных тенденций. И это по-настоящему ужасно.

Неудивительно, что сразу несколько одиозных журналистов, вдохновившись желтопрессной историей про европейских обитателей дома престарелых, которых застукали при совершении оргии, заявили, что хотели бы закончить свою жизнь именно так. Вот она, мечта постсоветского гомункула, которая звучит так — «дорваться до халявного секса и умереть». Помимо прочего, постсоветский человек абсолютно неспособен к той любви, о которой он так много говорит.

И что все они так привязались к теме любви? И в чем ее прелесть-сакральность? Об этом недоумевают немногие адекватные. И правильно недоумевают.

Любовь, как и ненависть — глубоко интимный и частный субъектный вопрос. Который каждый решает для себя самостоятельно. Никакой иерархической высшей ценности по отношению к другим ценностям у любви нет. Это некая матричная привязка. Управленческий конструкт для высокодуховных советских, для которых «фи» и «слишком грубо» — сказать «нет» — устаревшему «кровь и почва».

Советский просто стесняется сказать, что никого не любит. А все, чего он не любит, то превращается для него в святыню. Проще говоря, за что не любит, за то и убьет. Вот за все и убьет.