Откуда Русь? Как норманисты воюют с патриотами

Крайне интересную статью доктора исторических наук Льва Клейна, посвященную многовековой борьбе «антинорманистов» с «норманистами» публикует сайт «Троицкий вариант». «Новые Известия» приводят её в сокращенном варианте:

«В бесчисленных откликах читателей на дискуссию по норманнской проблеме в истории Древней Руси можно встретить высказывания, что обе стороны — и норманисты, и антинорманисты — это крайности, увлечения, загибы, а истина где-то посредине. Ныне, в отличие от советского времени, антинорманизм — маргинальное течение, но его исподволь поощряют официозные структуры, а кроме того, ему симпатизирует масса людей, не сведущих в истории.

Идеологическая составляющая антинорманизма

Что же такое антинорманизм? Это течение в российской исторической науке. За пределами России его нет (если не считать работ эмигрантов из России). Суть этого течения изложить нетрудно и трудно в одно и то же время. Положительного содержания оно не имеет. Как и вытекает из его названия, оно сводится к отвержению и критике норманизма.

А что такое норманизм? Антинорманисты его определяют по-разному и обычно очень просто: признание варягов скандинавами, признание скандинавского происхождения Рюриковичей, Руси, русского государства и т. п. Строго говоря, антинорманизм — это отрицание норманизма, «норманнской теории» как целой концепции, включающей все перечисленные компоненты и нацеленной на утверждение господства норманнов над восточными славянами; и вот тут самое важное: господства в силу несамостоятельности восточных славян и их неспособности создать высокую культуру и государство. Эта нацеленность на опровержение норманизма рассматривается как патриотическая задача, а противоположная позиция — как разновидность расизма, как чуждое народу извращение истории, естественное для его скрытых или открытых врагов.

Подвох заключается в том, что норманнская концепция в таком полном виде, как её рисуют основные проповедники антинорманизма (то есть с тезисами о несамостоятельности и неспособности восточных славян создать высокую культуру и государство) , за без малого триста лет обсуждения славяно-норманнских отношений никогда и нигде солидными историками, причисляемыми к «норманистам», не излагалась. Ни нашими, ни иностранными учеными. Антинорманисты не могут привести ни одной цитаты. Всё только подозрения антинорманистов, их догадки о тайных и зловредных мыслях «норманистов». Иными словами, норманнская концепция сформулирована и сформирована как раз антинорманистами — как объект для битья. Это жупел, предназначенный для отпугивания ученых от объективного и беспристрастного исследования темы.

С самого начала этого спора, со времени баталии М. В. Ломоносова с Г. Ф. Миллером, всё было именно так. К тезоименитству императрицы Елизаветы в 1749 году Миллер написал сочинение «Происхождение народа и имени российского». В этом сочинении он использовал сообщения скандинавских саг о нападениях норманнов на восточных соседей, связывал с этим летописное призвание варягов и выводил в согласии с летописью династию Рюриковичей от них, как и само имя Русь. Ломоносов заявил, что «если бы» Миллер умел, «то он бы Россию сделал толь бедным народом, каким еще ни один и самый подлый народ ни от какого писателя не был представлен». «Если бы», «он бы Россию сделал»… Перед тем другой немец, И. Д. Шумахер, возглавлявший академиков, как раз и предложил им обсудить диссертацию Миллера — «не отыщется ли в оной чего для России предосудительного». А позже он писал в письме к коллеге, что она написана «с большой ученостью, но с малым благоразумием». В отличие от сочинения Г. З. Байера, который «употреблял все возможные старания отыскать для русского народа благородное и блистательное происхождение… Если бы я был на месте автора, то дал бы совсем другой оборот своей речи. Я бы изложил таким образом: происхождение народов весьма неизвестно. <…> Так как я буду говорить о происхождении русского народа, то изложу вам, милостивые государи, различные мнения писателей по этому предмету и потом выскажу мое собственное мнение, поддерживая его доказательствами, довольно — по моему мнению — убедительными. <…> Я же, основываясь на свидетельствах, сохраненных шведскими писателями, представляю себе, что русская нация ведет свое начало от скандинавских народов. Но, откуда бы ни производили русский народ, он всегда был народом храбрым, отличавшимся геройскими подвигами, которым следует сохраниться в потомстве. <…> Здесь бы он мог говорить о подвигах великих князей, царей, императоров и императриц. Но он хотел умничать. Habeat sibi! (Вот и получил свое. — Л. К.) Дорого он заплатит за свое тщеславие!».

Таким образом, с самого начала в антинорманизме преобладала идеологическая составляющая. С самого начала он не был нацелен на объективное и беспристрастное исследование. Антинорманисты считали себя патриотами, лояльными своему государству. А в норманисты для них попадал всякий, кто считал, что варяги были скандинавами, норманнами, которые так или иначе участвовали в русской истории как самостоятельные субъекты, и это участие было важным для российской истории, — то есть всякий, кто на этом участке науки строил гипотезы о древних событиях, посильно выявлял исторические факты, верные или неверные, но представлявшиеся данному историку наиболее близкими к истине.

Если бы татарское иго было менее освещено источниками, то признание его тоже бы отвергалось ультрапатриотами как унизительное для восточных славян, и были бы в науке татаристы и антитатаристы (или монголисты и антимонголисты). Да и сейчас в учебниках истории редко описываются поездки Александра Невского в Орду на поклон к татарскому хану и его, Александра, участие в усмирении русских бунтов против татарских поборов. Впрочем, книга об «иге, которого не было» есть. Да и Л. Н. Гумилёв писал о чем-то подобном.

Научный патриотизм — опора антинорманизма

Нужно отдать должное профессиональным антинорманистам наших дней (таким как В. В. Фомин, А. Н. Сахаров и др.). Они не столь откровенны, как ранние антинорманисты: не выдвигают на первый план идеологическую составляющую — ультрапатриотизм, безоговорочную лояльность государству как первооснову своих взглядов на начальные века Древней Руси, на происхождение Руси, династии Рюриковичей, этническую принадлежность варягов. Не выдвигают на первый план, хотя и дают понять, что разделяют эти идеи. Просто они де обнаружили факты, которые их убеждают, что варяги были кем угодно, только не норманнами, не скандинавами, не викингами. Скорее всего, западными славянами (ваграми — даже некоторое созвучие в названиях!), но, может быть, и роксаланами, другими народностями (даже евреи предлагались на эту роль).

Вместе с тем современные антинорманисты обвиняют российских «норманистов» в отсутствии патриотизма, в русофобии, в скандальной нелояльности родному государству, в принадлежности к «пятой колонне» и в прочих грехах. Тем самым определяя свою позицию как контрастную.

Всё это поддерживают массы любителей, находящих ныне возможность делиться своими дилетантскими взглядами на всевозможных форумах в Интернете. Дело в том, что исторические перемены — крушение Советского Союза, мощной сталинской и постсталинской империи, слом советской промышленности, ужимание границ до размеров допетровской Руси, таянье кольца союзников-сателлитов, подрыв позиции народа — «старшего брата» — породили в некоторых слоях русского народа чувство унижения, лишения достоинства (нас все уважали, потому что боялись, а теперь…). Те, кто в реальности ничего не получал от господства сталинской номенклатуры и бедствовал, испытывают задним числом чувство приобщенности к ней, к ее силе, и страдают от ее исчезновения. Они видят утешение в напоминаниях о былом величии, в культе тогдашних благ, в их преувеличении (забывая о постоянном дефиците, об очередях, о повальных репрессиях). В своей истории они хотят видеть только величие и победы, никаких недостатков и поражений. Антинорманисты используют эти настроения, обозначаемые исследователями как «ресентимент».

Но недавно в связи с антинорманизмом обозначилось откровенное выдвижение идеологической составляющей на первый план. Ученики и последователи главного советского антинорманиста А. Г. Кузьмина вспомнили, что он придерживался патриотического целеполагания в истории. В. И. Меркулов на историко-публицистическом сайте Ad Fontes назидательно напоминает: «А. Г. Кузьмин всегда понимал и понимает, что изучение истории как таковой бессмысленно. Наука должна служить народу, помогать ему осознать собственную роль и предназначение, предостеречь от роковых ошибок. Считая, что история обязана влиять на политику, профессор был одним из основателей русского патриотического движения…» Добавим: и одним из активных бичевателей сионизма. С. В. Перевезенцев пишет: «он считал, что „чистая наука“ — это слишком уж „узкое“ занятие. Главная задача ученого — служить своему Отечеству, быть гражданином и патриотом».

Забытой оказалась максима Гёте: «Не может быть ни патриотического искусства, ни патриотической науки». Или эти историки не видят историю наукой. За антинорманизмом проявилось более общее оформление истории как отрасли идеологии, а не науки.

Появились видные персоны, придавшие этому тренду идентичность и обоснование.

Первым таким деятелем оказался американский биохимик советского происхождения А. А. Клёсов. Некогда он успешно работал в Московском университете, получил Сталинскую премию, был директором института. Четверть века тому назад эмигрировал в США, получил американское гражданство, подвизался как приглашенный профессор при Гарварде, трудился в американской фармацевтической науке над разработкой новых лекарств от рака — галектинов. Затем Клёсов счел, что его подготовки как биохимика достаточно для занятий популяционной генетикой и, выходя за ее пределы, стал запросто решать проблемы происхождения народов и языков. Но никто из специалистов по этой науке (а их немало в мире) его не признает. Вот среди дилетантов Клёсов очень популярен. Но для него это стало едва ли не главной темой в науке — он провозгласил, что создал в Америке небольшую русскую организацию под названием «Академия ДНК-генеалогии» и издает специальный журнал.

Как это бывает среди эмигрантов, в Америке Клёсов воспылал обостренным чувством русского патриотизма и построил концепцию, по которой, отождествляя гаплогруппу с родом, можно проследить «русский род» до палеолита (хотя русский народ отделился от других восточнославянских только после татаро-монгольского нашествия, а славяне выделились из балтославянской общности где-то в I тыс. до н. э. или в первые века н. э.). Это четко выражено в его интервью интернет-журналу «Колокол России» — «Русофобов жжет истина: славяне древнее европейских наций». С этим он недавно прибыл в Россию и стал распространять свои представления и учить патриотизму тех, кто никуда не эмигрировал.

В его объемистом томе «Происхождение славян» есть подзаголовок: «ДНК-генеалогия против норманнской теории». И есть соответствующие главы. Хотя обычно вопрос о воздействии варягов на русскую культуру и государственность не включается в исследования по этногенезу, а относится к более поздним этапам отечественной истории. В своем «Вестнике» Клёсов пишет про «норманофилов»: «Для начала — что такое „норманизм“? Это — не наука. Это — идеология. Это определенное „строение мозга“. Это — антиславянство, часто на уровне подкорки». И дальше: «Вот что такое норманизм. Это — идеология. Антирусскость, антиславянство».

Клёсов обозначает и свою позицию (очевидно, имея в виду и антинорманизм, и прослеживание славянского рода до палеолита) не отрицательными эпитетами, а позитивно — как «научный патриотизм». В статье «Вызываю огонь на себя!» он провозгласил: «До сих пор борьба между норманизмом и патриотизмом (именно так, это не „антинорманизм“, с тем же успехом можно арестовать всех активных противников норманизма. Именно потому противостояние норманизма и патриотизма (научного патриотизма, ввожу новый термин) обречено было быть вечным.

И тут оказалось, что ДНК-генеалогия резко сдвигает баланс в сторону научного патриотизма, показывает, что норманизм — это фантом, это просто мировоззрение, русофобство по своей сути, и никакой твердой научной основы у него на самом деле нет. Это, начиная с М. В. Ломоносова, и утверждали противники „норманизма“».

Другим лидером «научного патриотизма» выступил министр культуры В. Р. Мединский. Он тоже связал это понятие (сам термин он не употребляет) с антинорманизмом, хотя и не настаивал на справедливости последнего:

«Сегодня кажутся наивными выводы Ломоносова-историка, но обвинять его в антиисторизме — абсурд. Да, он искренне хотел доказать, что Рюрик был выходцем из славян. Именно так ему виделась логика событий русской древности. Признаюсь, мне лично она тоже симпатична. Что не означает, что кто-то имеет право объявить лжеучеными всех сторонников „норманнской теории“. У них свои аргументы. У Рыбакова, Скрынникова, Забелина — другие. У Сигизмунда Герберштейна — свои».

Это из защитительной речи Мединского при обсуждении, лишать ли его звания доктора наук. Но в этой речи Мединский изложил не просто свое отношение к «симпатичному» антинорманизму. Он выступил с пламенной защитой соответствующего понимания истории — как идеологии, как пронизанной насквозь проявлениями патриотизма и чуждой всякой объективности. Ведь именно это понимание послужило обоснованием его диссертации, да и многих его книг, в которых отвергаются любые темные пятна на русской истории и вся она соответствует известному определению николаевского шефа жандармов Александра Бенкендорфа: «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение; вот, мой друг, точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана». (Сказано в 1836 году другу и брату помощника А. Бенкендорфа опальному генералу М. Ф. Орлову по поводу «Философического письма» П. Я. Чаадаева — см. С. П. Жихарев, 1871, в книге «Русское общество…», 1989.

Аргументация Мединского состоит из пяти пунктов:

1. Мифы — это тоже факты.
2. «Единственно верных» фактов нет.
3. История всегда субъективна, ибо все ее факты — это отражение и преломление в сознании.
4. «Беспристрастного подхода» нет.
5. Достоверного прошлого нет, всё — реконструкция и интерпретация.

Мне не нравится ни тезис генерала Бенкендорфа, ни аргументация министра Мединского (собственно, это одна позиция). Но ни Бенкендорф, ни Клёсов не аргументировали свои декларации. Аргументация — у Мединского. Он выступил не только как лидер (что мотивировано его постом министра культуры страны), но и как теоретик «научного патриотизма». Чтобы быть вполне объективным, я постараюсь каждый тезис Мединского приводить полностью и лишь затем разбирать. Тексты Мединского (Мединский В. Р. Не бывает объективного Нестора // Российская газета. 2017) выделяю полужирным шрифтом.

«Первое. История не существует без фактов. Но факты — это не только события, не только объекты материальной культуры — курганы, черепки и пирамиды. Идеи и мифы — тоже факты. Идеи и мифы, овладевшие массами, исторически весомее любых колизеев и виадуков.

Что более повлияло на ход Великой Отечественной? Сам бой 4-й роты политрука Клочкова под Волоколамском, уничтоженные 28 (или 128?) бойцами 17 (или 10?) — да какая, к черту, разница! — фашистских танков? Или тот самый миф-образ, созданный журналистами „Красной звезды“? Образ 28 панфиловцев, выкованный в сознании миллионов? Эта легенда стала материальной силой — страшнее и прекраснее любого факта любого реального боя. Ибо в ней воплотилась вся боль и вся мечта советского человека — защитника своей семьи и своей земли.

Не видеть в мифе факта — значит перестать быть историком».

То есть мифы — это тоже факты. Здесь Мединский намеренно смешивает и подтасовывает два вида фактов: факты истории и факты историографии. Факты истории — это то, что происходило в изучаемом прошлом. А факты историографии — это факты современности, то, что относится к самому процессу изучения. Мифы прошлого (из греческой мифологии или германской) — это факты истории, и они подлежат изучению наряду с курганами, черепками и пирамидами. Мифы, создаваемые современными историками под видом исследований — это фальшь. Такая же, как фальшивые реляции генералов, терпящих поражение, о несостоявшихся победах и блестящем состоянии войск. Отношение к ним должно быть таким же.

Фальшивое сообщение о 28 героях-панфиловцах, разоблаченное прокуратурой как полная выдумка корреспондента, принесла немало вреда — когда один из ее якобы погибших «героев», слава которых затмевала славу истинных героев, попался как немецкий полицай и был осужден. Но Мединскому нет до этого дела. Ведь корреспондент соврал во славу воинов. На деле корреспондент соврал ради собственного легкого успеха — вместо того, чтобы идти в пекло и искать там подлинных героев, заменил их выдуманными. И причем тут история?

«Второе. Нет никаких „единственно верных“ и „истинно научных“ исторических концепций. Содержанием науки является научный поиск. Но он потому и является поиском, что предполагает гипотезы, рабочие версии, разнообразие инструментов и методов исследования. Если предположить, что это разнообразие теряется,— изничтожается научное содержание поиска».

Тут у Мединского искажение старого учения об абсолютной и относительной истине. Говорили, что абсолютной истины нет, есть только относительная. Это и верно и неверно. Есть абсолютная истина наглядного факта. Например, если одна могила обнаружена врезавшейся в другую, то явно первая позже второй, и это истина навсегда. Это не гипотеза, это непреложный факт. А вот в обобщениях и интерпретациях истина относительна — последующие исследования могут ее изменить. Тут всё гипотезы. Но и гипотезы бывают очень различны — одни основательны, поддержаны многими фактами, а другие легковесны, маловероятны. Научный поиск также разнообразен. В одних случаях направлен на отыскание истинного положения дел, в других — на посторонние цели: утверждение предвзятой идеи, одностороннее выискивание нужных для этого фактов.

«Единственно верных» и «истинно-научных» исторических концепций действительно нет. Нет среди наличествующих, но в принципе, в теории они возможны и привлекательны. Как цель. И историк может к ним продвигаться, быть на это нацеленным, и этим руководствуются объективные историки. А есть псевдоисторики, которые используют изложенную максиму как прикрытие для того, чтобы ни к каким истинам не продвигаться, а двигаться к удовлетворению своих симпатий и антипатий, национально или социально обусловленных. Это и делает Мединский.

Некоторые считают, что историк не в силах освободиться от этой обусловленности и от своей неосознанной субъективности. Это «критическая теория» Маркузе и постмодернистские учения. Но в исторической науке за многие столетия ее существования отработаны методы преодоления этой обусловленности (коллективные обсуждения, повторные обследования, математические и естественно-научные методы и многое другое).

«Третье. Все исторические факты существуют не сами по себе. Мы с вами лично в Куликовской битве не участвовали и свечку при много чем еще не держали. То есть для нашего сознания история не есть непосредственно нами наблюдаемое событие, а всегда отражение в восприятии других людей.

Все исторические факты существуют для нас как уже преломленные через сознание и социальные интересы своего класса, нации, времени. Религии. Мировоззрения. Идеологии.

То есть история всегда субъективна и опосредована.

В истории неприменимы те же принципы, что в физике или геометрии. Тем интереснее она для пытливого ума. Мне могут не нравиться чьи-то умозаключения, но это всегда повод для разговора. Само восприятие разнообразных подходов профессионалов к тем или иным историческим событиям обогащает наше мировоззрение, заставляет думать».

И еще:

«Не бывает „объективного Нестора“. Нет вообще никакой „абсолютной объективности“. Разве что с точки зрения инопланетянина. Любой историк всегда — носитель определенного типа культуры, представлений своего круга и своего времени».

Тут повторение в ином виде большевистского неприятия объективности, которой противопоставлялась коммунистическая партийность как «высшая объективность».

Да, все факты оказываются преломленными через сознание исследователя. Именно поэтому у теоретиков исторической и археологической науки существуют понятия «факт1», «факт2», «факт3», «факт4». Только последний — поступающий непосредственно в наше сознание. А предшествующие — это те стадии, которые он проходит в преобразовании информации от события прошлого через отражение в сознании свидетелей-очевидцев и затем фиксацию в письмах и хрониках. У археологов, разумеется больше стадий. Я насчитал 14 стадий преобразования информации, из которых последний — отчет, создаваемый археологом.

Вообще в рассуждении Мединского отсутствует понятие «источник», основное для исторической и археологической науки. Между тем в ней разработаны методы надежной «реконверсии информации» от того факта, каким мы его видим, к тому факту-событию, которое в прошлом произошло. В этом же и состоит в основном историческая наука. Это целый ряд стадий, из которых назову для истории хотя бы дипломатику, текстологию, критику источников — внутреннюю и внешнюю (на них ее разделил еще Август-Людвиг Шлёцер).

Мы, конечно, ни при Куликовской битве, ни при Невской не участвовали, но за столетия изучения мы знаем об этих битвах значительно больше, чем знали в XIX веке и чем это отражено в книгах Мединского. Он, конечно, мастер «разговоры» разговаривать, но надо же еще и беспристрастные исследования проводить.

«Четвертое. Нет в истории никакого „беспристрастного подхода“. Он всегда пристрастен и персонифицирован.

Исходя из „беспристрастного анализа“, мы должны смотреть на Бородинскую или Московскую битву как на некое абстрактно кровавое месиво, смотреть без всякого сопереживания. Ну, одни победили, другие проиграли… Получатель грантиков какого-то болонского евроуниверситета, греясь на озере Комо, так, верно, и рассуждает. Но мы — не можем. Потому миллионы нас выходят с портретами наших предков на „Бессмертный полк“.

Потому что мы понимаем: не встала бы тогда, в 1941-м, наша русско-скифская одержимость нерушимой стеной у Москвы, и всё. Конец. Для нас это бы означало истинный „конец истории“. Лишь в тех самых евро-университетах изучали бы: мол, жили там какие-то скифы, сарматы, хазары, татары, тюрки, славяне, превратившиеся в пыль времен…»

В своих исторических сочинениях Мединский откровенно пристрастен. Ему утешительно думать, что беспристрастного подхода в истории нет вообще. Что такой невозможен. Свою пристрастность он отождествляет с пристрастностью защитников Москвы. Между тем даже их «пристрастность» — их страстное желание отстоять Москву и свою родину — не должно было побуждать их врать, например, в подсчетах своих и вражеских сил, если эти подсчеты отправлялись «наверх». Ведь эта ложь дезориентировала своих! Не надо было хвалиться (сообщения начальству и в тыл) ложными победами при реальных поражениях. А вражеские успехи нужно было отразить точно, иначе попали бы в полон те соотечественники, которым это было противопоказано. Историк схож с этими воинами: он не должен дезориентировать своих читателей, ибо история дает уроки, и не заставляет учить, к сожалению, но строго спрашивает за их неусвоение.

«Пятое. Зажмурьте глаза, глубоко вдохните и признайтесь хотя бы сами себе, молча. Признайтесь: достоверного прошлого не существует. Ибо уже через 5 минут любое событие начинает бытовать как интерпретация. Не говоря уж про пять веков. Не говоря уж про 25 версий двадцати пяти свидетелей, интерпретированных двадцатью пятью историками с разными взглядами.

Прошлое — всегда реконструкция из настоящего».

В том-то и дело, что историк не должен вещать с зажмуренными глазами. И большинство его слушателей не слушают с зажмуренными глазами. И у читателей Мединского глаза не зажмурены, и они не воспринимают книги Мединского молча. Если бы все были зажмурены и молчали, то Мединский мог бы писать в своей диссертации и в своих книгах всё, что ему нравится и рисовать историю такой, какая ему угодна. Но он ошибается. Глаза у многих открыты, и молчания нет. В итоге ему приходится считаться с тем, что его диссертации большинство коллег не верит и ее приходится всё снова и снова защищать, и только явное вмешательство властей спасает министра от лишения звания доктора наук.

Хочешь не хочешь, а достоверное прошлое существует. Да, оно неполное в силу того, что история не располагает всей информацией, которая нужна для полного освещения. Исторические факты фрагментарны и лакунарны, а кое в чем искажены. Да, та история, которая предстает в трудах историков, — это реконструкция и интерпретация. Но это не значит, что она ложна и равноправна с полюбившимся историку мифом. Она лишь местами детальна, часто обрисована грубыми чертами, но в основном верна. Ее основные черты чаще всего подтверждаются дальнейшими исследованиями, новой информацией, она становится всё более детальной и надежной. Другое дело, что мы узнаем всё новые детали и аспекты, но они ложатся на надежный остов.

Все-таки Новая Хронология математика Фоменко — это миф. И арийская биография славянского рода в палеолите, придуманная биохимиком Клёсовым, — тоже миф. И благонамеренные сказания министра Мединского, который мнит себя историком, — миф. Хотя все они — факты современной историографии.

«Что значит — нельзя рассматривать исторические труды и события с позиции национальных интересов? Почему это „лженаучно“? Вот это вообще за гранью моего понимания. Пардон, а с позиций интересов какой другой страны я должен рассматривать историю своего Отечества?»

С позиций интересов Республики Ученых. То есть интересов науки. Они совпадают с интересами нашей страны, России. Потому что России настоятельно нужны не мифы, а правдивая история. Если историю переделывать каждый раз под сиюминутные интересы какой-либо страны или корпорации, то это не история, а пропаганда. Министры слишком часто заинтересованы именно в пропаганде. А нам позарез нужна история.

Еще один историк-эмигрант, вряд ли читавший эту аргументацию Мединского, антинорманистка Л. П. Грот, сумела соединить его 1-й и 5-й аргументы в одну лаконичную фразу: «Если в России и нужно создавать политические мифы, то они должны питаться интересами страны, а не быть ей чуждыми». Она рассматривает дискуссию о начальных годах Руси как столкновение двух мифов, как идеологическую борьбу — вполне в советском духе. И, выступая в защиту одного из этих мифов, как ей представляется, патриотического, ощущает себя в Швеции на передовых позициях фронта идеологической схватки. Между тем коренной вопрос заключен в ее формулировке, смягченной сослагательным наклонением: «Если в России и нужно создавать политические мифы…». По Грот, очевидно, нужно. По Мединскому — тоже.

С моей точки зрения — категорически нет. И уж во всяком случае это не задача истории как науки...»

Полностью здесь