Posted 28 июля 2018,, 08:17
Published 28 июля 2018,, 08:17
Modified 7 марта, 16:38
Updated 7 марта, 16:38
Евгений Никитин родился 1981 году в посёлке Рышкань (Молдавия). В 1997 году уехал с родителями в Германию. Закончил гимназию имени Фридриха Беренса. В 2003 году переехал в Москву. Окончил Филологический факультет МГУ имени М.В. Ломоносова.
Жил в Кишиневе, Ставрополе, Мееране, Дрездене, Шверте, Дортмунде, работал телеведущим, дворником, разносчиком рекламы, продавцом, переводчиком, преподавателем немецкого языка... Был одним из координаторов первого в истории поэтического проекта на Биеннале искусства в Венеции (2009 г.)
Его стихи печатались в журналах "Новый мир", "Знамя" , "Воздух", "Октябрь", "Новый берег", "Современная поэзия", в "Литературной газете", в альманахах “Акме”, “Anno 2003”, “Литерра Инкогнита” и др. Член Союза писателей Москвы.
Евгений Никитин - поэт странностей, пушкинских "странных сближений", и если принять хотя бы одно из них, тут же воображаемый мир - через стихи поэта! - возникает в ощущениях:
Я начал замечать: мой добрый друг
становится печальней и прозрачней.
Просвечивают шляпа и сюртук,
и как бы автор ни был близорук,
а в лёгких ясно виден дым табачный.
С авторского прочтения этого стихотворения начинается видео-фильм о творчестве поэта:
Пересекаясь с Пушкиным - конечно не во времени - а в пространстве Кишинева и Молдавии, где Александр Сергеевич провел 3 года без трех месяцев - а поэт Евгений Никитин родился и вырос, и в последствии, мне думается, именно благодаря этому обстоятельству - стал одним из восприемников русской Музы.
16-ти лет от роду Евгений Никитин эмигрировал вместе с родителями в Германию.
Именно там, в Германии, обучаясь в Гимназии имени Фридриха Беренса - он стал писать русские стихи.
Ощутив себя поэтом, Евгений Никитин решил вернуться в Россию - на языковую родину.
Путь в поэзии несоизмеримо важнее, и, зачастую, гораздо трагичнее цели.
Кажется, что это не о Владимире Ленском, а о Евгении Никитине из "Евгения Онегина" :
"Он из Германии туманной
Принес учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный..."
Учеба Евгения Никитина в Германии в гимназии имени Беренса порождает и в моей памяти "странные сближения" - фамилию Беренс носили двоюродные братья моего отца - адмиралы России Евгений и Михаил Беренсы.
Евгений Андреевич Беренс был старшим штурманом и героем крейсера "Варяг", впоследствии стал Военно-морским министром в правительстве Ленина.
Михаил Евгеньевич Беренс в Первую Мировую войну был командиром миноносца "Новик", который совсем недавно нашли на дне Балтийского моря. Адмирал Михаил Беренс не принял революцию, и стал последним Командующим Русским флотом из 120 кораблей. Флот ушел в Бизерту и спас сто тысяч беженцев на бортах (об этом сериал Никиты Михалкова "Русские без России").
Среди спасенных Михаилом Беренсом был последний внук Пушкина - полковник Александр Александрович Пушкин...
Спустя 7 лет после Молдавии по дороге в Арзрум и обратно Александр Сергеевич Пушкин - в самом конце Военно-Грузинской дороги - впоследствии Головинский проспект, а сейчас проспект Руставели - проезжал мимо места, где впоследствии был построен дом, в котором я родился и вырос... И тем самым, как мне сейчас кажется, Пушкин способствовал и нашей с Евгением Никитиным встрече.
Творчество Евгения Никитина по-разному, но главное с большим интересом было встречено московскими поэтами и критиками -
Геннадий Каневский:
"С точки зрения поэтической техники Никитин — скорее импрессионист, чем экспрессионист: пристальное внимание к детали и умение высветить её искупают отсутствие внешней броскости."
Елена Погорелая:
"Исходная задача Никитина — принципиально иная: не демонтировать действительность окончательно, но повернуть её к цельности."
Наталья Черных:
"Никитин ловит в фокус своей невидимой линзы эту золотую, уходящую жизнь..."
Леонид Костюков :
"...достаточно 6-ти строк для того, чтобы утвердить индивидуальный ритм, стилевую манеру, сказать что-то осмысленное и нетривиальное, воздействовать эмоционально — и все это, никуда не спеша. "
Кирилл Анкудинов:
"Есть кому продолжить дело «городских тихих лириков» — Владимира Соколова и Татьяны Бек... Стихия Никитина — воздух (с малым добавлением огня, земли и воды). Никитин — «столяр-краснодеревщик». Его стихи «сделаны» из драгоценного красного дерева и виртуозно пролакированы."
И вот стихи:
* * *
Человек покупает вино, человек выдувает стекло,
пьёт за то, чтобы стало темно, потому что бывало бело.
С многоточием промежду глаз, он как будто к сугробу прирос,
принимая за иконостас мозаичный узор папирос.
Кто-то варит ему геркулес, подстригает нервический ус,
разделяет его интерес к собиранию рыб и медуз.
Так яснее и тоньше черты проступают и ждут в пустоте,
словно в сером тумане мосты и таинственный знак на зонте.
Если ты подмечаешь в пути, что вокруг не одна пустота,
не боись постучать и войти, и увидеть — она обжита.
Скобки
Я начал замечать: мой добрый друг
становится печальней и прозрачней.
Просвечивают шляпа и сюртук,
и как бы автор ни был близорук,
а в лёгких ясно виден дым табачный.
Не прячет воровато друг лица:
сквозь стенки черепной его коробки
я наблюдаю ветку и птенца,
рекламный щит, прилавок, продавца;
я мысленно беру всё это в скобки.
Он тихо-тихо таял с детских лет,
но — оболочкой, а не сердцевиной.
Пустяк — исчезли кожа и скелет,
не в этом суть. Мучительный секрет,
загадка в том, что сердце, сердце видно!
А я, напротив, становлюсь плотней —
булыжник в череде других камней.
Колыбельная для Кати
Расскажи про белого бычка, ветка в тимирязевском лесу...
воздух держит катю на весу, огонёк-сестрёнку светлячка.
на таможне финской — чур, молчок — девочка с косой и рюкзачок.
пальма контрабандная внутри. дома чёрный чай и сухари.
шесть рублей шуршали в кошельке, звёздочка взошла на потолке.
Exegi monumentum
Нам следует молчать, мой беспокойный друг,
когда крадётся пух по краешкам заструг,
а в трубах мойдодыр кастрирует волынку.
Пусть мэтры потрындят, у нас же — нет заслуг,
так выполним завет не писать в акведук
и подставлять под снег надтреснутую крынку.
Из жалости метель отлавливает нас
у станции метро. Разглядывает пас-
порта и говорит: “Пройдёмте, нелегалы”.
Ты чувствуешь себя как старый папуас:
конфисковали всё — и бусы, и компас,
и амулет вождя, и шапку из коалы.
Из огненной воды и Огненной земли
сотворены, слова летят, как мотыли,
туда где им гореть отнюдь не на работе:
в камине дурака, где, как ни берегли,
кончается их путь, и если не угли ,
то жертвою падут нечаянной зевоте.
* * *
По углам, где суетится свет, скрадывая тонкие детали,
жили-были люди-или-нет (мы их так зачем-то называли).
Если посмотреть сквозь пузырёк
и сказать четыре слова тайных,
то увидишь стёртый вензелёк
на солонке и на ложках чайных.
Это знак, что где-то здесь они
в тишине случайной обитали,
зажигали синие огни,
фолианты ветхие листали.
Помню их индюшьи голоса
и глаза, подёрнутые рябью,
и осу (у них была оса),
их походку и повадку бабью.
Как прекрасно им в тени жилось —
пряли пряжу, чайники латали,
помогали, если что стряслось,
даже крошки в кухне подметали.
Кто они, куда они ушли, в щель в полу, в нору или на крышу?
В недра искореженной земли? Почему я больше их не слышу?
* * *
Человеки торчат на ветвях,
как огромные чёрные птицы
или цифры, что ты второпях
посадила в столбцы и таблицы.
Морок снежный, обман ледяной
заполняет меж ними пустоты.
За бесплотной туманной стеной
ловим лишь холостые частоты.
Треск и шум, как вино на углях,
словно нас разделяют парсеки…
Те, кто в птичьих засел патрулях,
навсегда избежали опеки.
Обстоятельства их бытия
мы с тобою уже позабыли.
Кто их выдумал? Может быть, я?
Кто с карниза спустил, да не ты ли?
Забытьё телефонной культи,
новостей чепуховые басни,
если можешь вслепую — лети,
если хочешь погаснуть — погасни.
* * *
Было время, когда мы боялись людей
и селились, как черти, за печкой.
К нам зима приходила с пучком орхидей,
кружкой супа, домашней аптечкой.
Так и жили, о том толковали, о том
пели песни, о том тосковали,
о прекрасном, о тёплом, о чём-то своём,
так мы прятались, так зимовали.
Но однажды очнулись и — чёрт побери! —
мир вокруг изменился до боли.
Хоть листай словари, хоть пускай пузыри
в орхидеи, да желтофиоли.
И теперь мы не точки в небесном шитье,
а скворцы из кирпичных скворешен —
кто распят на трухлявом рекламном щите,
кто к железной антенне подвешен.
Мы решили поверить во всё до конца
и во всём до конца сомневаться,
в монологе лжеца и сонете слепца.
Может быть, может быть, может статься!
Может быть, я не только пустой человек,
что застигнут внезапной листвою
и глядит, как уходит серебряный век,
может быть, я чего-нибудь стою.
Не по мёртвому берегу тризну твори —
по живому, что свищет и тает;
посмотри, кто-то снежные губы
твои с замиранием сердца читает.
* * *
Живущий в чаще... живущий в чаще пел, листву листая:
“сестра, не узнаёшь? — листва я”. но канула в огне труха лесная.
а я — один из вас, вмурованных в бетон, макаю сушку в золотой бульон.
не брезгую домашней лепотой, обшивкою доволен и побелкой,
суконной молью, книжной слепотой, сиюминутною поделкой.
по вечерам стрекочет синема про чёрные шторма,
про сердце ветра в ледяной волне. и словно слышно мне:
“послушай, глупый юнга, бульонный водяной,
забудь осенний хворост и ливень рассыпной,
пойдём, пойдём со мной на тонкий лёд сквозной”
Ремесло
За поволокой стекла, осознавая бескрылость,
мы дожидались тепла. Но ничего не случилось.
Это — твоё ремесло. Как же уверую, если
чуда не произошло и тополя не воскресли?
Я-то пытался и сам — слепо, своими словами.
Буквы сверял по весам, стряхивал точки часами.
Тщетно — по-прежнему спит солнца свеча восковая,
оторопь снежная мнит будто она — вековая.
Кто же из нас непоэт? Слышу муз ы ку дрянную:
неугомонный сосед мучает скрипку дверную
* * *
Умер Зюся потому... Да нипочему .
Просто не могли ничем мы помочь ему:
не хватало нам любви, не хватало сил,
и обиду, как болезнь, он в себе носил.
Все-то жался, прятал хвост, нычки по углам.
Получал сухой паек с горем пополам.
Старший кот его гонял и ложился спать
на кровать. А Зюся шел только под кровать.
Тесно было впятером: маленькая дочь,
я, жена и два кота, некому помочь.
Я оправдываюсь так. Только видит Бог:
просто я не долюбил , вот и не помог.
* * *
Я нес к помойке старую плитку,
и видел, как на балконе, сед
и похож на жареную улитку,
стоял без трусов сосед.
Я думал, как тоже стану гадок,
дай Бог еще, не одинок.
Из щек собачьих, из кожных складок
буду глядеть на потолок.
Потолок, потолок, нужен ответ.
Кого я любил, кого обидел?
Потолок ответит: нет,
никого не видел.
* * *
Человек, расписавшись в книге учёта,
начинает чё -то.
Это чё -то
он называет "работа".
Ожидая кого-то,
он хочет кой-чего от него.
Но этот кто-то -
никогда ничего.
Человек собирает остатки ума,
берет трубку, говорит " Привет, ма ..."
Но нет никакой ма ,
только тьма.
Тогда он кладет трубку,
варит на ужин крупку:
покойный па
не говорил "крупа".
Детство
Очки, рогатка, канотье.
Жить в темноте и тесноте
и сравнивать по слепоте
огарок и фонарик.
Крадётся в пепельную высь
худого мальчугана свист,
и под ногой хрустящий лист,
как бабушкин сухарик.
А за рекой в глуби болот
цыганка мёртвая живёт.
Вот наколдует, позовёт,
уронит и состарит.
Но ты не бойся, не грусти
и не старайся подрасти.
Смотри, как солнышко в пути
культёй по стёклам шарит.
Ржавеет парковый развал.
Видать, своё откуковал.
А как он скрипло зазывал,
швырял песком калёным…
Предгрозье. Ветер. Кавардак.
Тетрадка, зонтик и пиджак.
Рябина кашляет в кулак
багряным и зелёным.
Память
Из-под земли восстал пустой вокзал,
как саранча, нахлынули окурки,
а я у кассы медленно вмерзал
в чешуйки штукатурки.
Клочки газет, листва — всё поднялось
и понеслось — чумазое цунами,
на скрытую наверчивая ось
тот мир, где пацанами
мы колесили — рытвины, жара,
и тополя — облупленные свечи,
и девушек соседнего двора
оливковые плечи,
и пыль, повсюду пыль и шелуха,
лузга, такие чёрненькие шкурки,
икарусы ворочают меха —
квадратные придурки —
они всё ждут — я поднимусь на борт,
я отшвырну вчерашний день бедовый:
марш-марш туда, где люди из реторт
сосут глинтвейн вишнёвый.
Я помню переполненный вокзал:
как саранча, неслись вокруг окурки,
а в сумерках я медленно восстал
из ломкой штукатурки,
и сделал шаг, потом — в сиденье вмят —
листал словарь, слюнявил разговорник...
А вслед смотрел, как десять негритят,
посёлок-беспризорник.
***
Дом снесли, а мы ещё стоим.
Я смотрю спокойно на отца
и не знаю, что мне делать с ним.
Всё проговорили до конца.
Боли нет, досада – может быть.
Точку бы поставить и уйти.
Выпить разве – я умею пить.
Вот недавний пост - его прочти.
Нет веранды этой, кухни нет,
но отец всё думает, не спит,
видит на веранде силуэт,
слышит, как на кухне пол скрипит.
***
В тихом городе лето.
Здесь живут старики.
Их столетние кости
легки.
Легче птичьих костей,
тоньше стрелок часов.
Слышно в их голосах
шелестенье лесов.
В жаркий полдень они
на базаре стоят.
Продают ерунду –
скрепки или котят.
***
Говоришь, бывает, с другим
про зелёный сад,
про закатный дым.
Между тем ты сам виноват.
Между тем ты сам виноват,
что туда тебя не зовут.
И забвения виноград
на уста тебе не кладут.
Даже звать тебя «Виноват».
И зима пряд ё т
много лет подряд
тонкий, как паутина, л ё д.
***
Смотри на нас как на ошибку.
Мы, безусловно, были здесь,
мы в той же лодке плыли здесь
и ждали золотую рыбку.
Но плыли мы не так, не там,
и не о том просили рыбку.
Всего-то надо было нам
просить о праве на ошибку.
Положим, мутная вода
и в ней уродливая рыба
грызёт гнилые невода:
ошибка – и на том спасибо.
* * *
Свечное пламя мается, дрожит.
Сгорая, мотылек его целует.
Мой друг не пишет – он, как тень, танцует
и на ловца, как зверь, бежит.
Сдвигается зима, ее слепые створки.
Домашний газ свой синий язычок
выпрастывает из конфорки.
Дом позабыл, как умер мотылек.
Забывчивостью − что хотел он показать?
Зачем он книги старые расставил
так нарочито, словно неких правил
он вел − разъятую по комнатам − тетрадь?
Прошли года, а он все делал вид,
что − черствому − не до жильцов покойных.
Но я-то видел, как он был укрыт
огромной пленкой крыльев треугольных.
* * *
"Земля! Земля!" − кричит пилот
космического корабля.
Но никакой земли там нет,
а также корабля.
Там только страшный белый сад,
висящий в пустоте.
Пилот моргает − что за сад?
глаза уже не те.
Он очень старый, наш пилот.
За столько световых-то лет.
Да и корабль уже не тот,
его, точнее, нет.
Прозрачный, как стеклянный, снег.
Такой я видел как-то раз
в глазах у Эли, и тогда
я понял − он не примет нас.
* * *
Вода и соль на выцветшем паркете.
Подвешенные в воздухе тетрадки.
В холодной комнате скучают дети,
расставленные в шахматном порядке.
Бюст Лермонтова. Половая тряпка
завязана, как старая косынка.
Усатая цыганская прабабка,
несущая мешок картошки с рынка.
В окне светает. Все еще светает.
Проходит месяц. Он еще продлится.
Порывом ветра окна открывает.
Но обомлевшим окнам не открыться.
Директор замер в белом кабинете.
Пустые стены, свежая побелка.
И на его лице в рассветном свете −
узор морщинок, выведенный мелко.
* * *
Она отмечает кончиком сигареты
точки в воздухе, одну за другой.
То ли контуры тыквы, то ли кареты,
то ли ночного зверя – и хвост трубой.
Очевидно, сегодня она понапрасну
ждала чудес, как старухи ждут беду.
Вспыхивают и гаснут
яблоки фонарей в саду.
Слово “сад” – прохладное и простое:
сразу вижу дерево и цветы.
То ли нет никого во тьме, то ли
да-да, нет-нет. Чуть возник – и след простыл.
* * *
Был он колоколом синевы,
этот город среди лесов и болот.
Бронзовели в парке старые львы,
скомкан, в небе лежал самолет.
Слышали, как города гудят?
Этот глубоко и ровно дышал.
Как за нами, бывает, сверху следят, –
львы летели и самолет лежал.
Не так, чтобы каждый шаг,
совсем не так.
Но в поле зрения плаваешь там и тут.
Толстый мальчишка бросает в фонтан пятак.
Белое солнце над головой несут.
* * *
Человек возвращается в сад по своим следам.
Трава оплетает его ступни, на плечи – ложится листва.
Персики, лопаясь от сока, скатываются в ладонь.
Он стоит на месте, как изваяние, умиротворенный,
сад смещается сам, похлюпывая почвой.
Тигр и серна выступают из тени, скрываются снова.
Позади ждут жестокие и мудрые дети,
мерцающие зеркала небоскребов,
всевидящие социальные сети, всемогущие окна кинотеатров.
А здесь – только прохлада смерти, дарующая безмятежность,
дыхание сада, покинутого садовником.
Легко выбирать, обладая знанием двух миров.
“Слишком долго я жил с ощущением сада в сердце”, –
говорит человек и превращается в камень.
* * *
За поволокой стекла,
осознавая бескрылость,
мы дожидались тепла.
Но ничего не случилось.
Это – твое ремесло.
Как же уверую, если
чуда не произошло
и тополя не воскресли?
Я-то пытался и сам –
слепо, своими словами.
Буквы сверял по весам,
стряхивал точки часами.
Тщетно – по-прежнему спит
солнца свеча восковая,
оторопь снежная мнит
будто она – вековая.
Кто же из нас непоэт?
Слышу музы́ку дрянную:
неугомонный сосед
мучает скрипку дверную.
* * *
Помню, был город внутри
полон светящихся точек...
Кто-то задул фонари,
словно сердца одиночек.
Канули в пасмурный снег
алые звезды-ледышки,
здания библиотек,
банки, ларьки, телевышки
и силуэты церквей.
Новые ориентиры –
белые булки ветвей,
фар мимолетных пунктиры.
Только душевный бедлам
беглым огням – не доверить.
Я не берусь по углам
прятаться и лицемерить:
пробовал это – не смог.
Лучше вслепую по снегу
на незнакомый дымок
к людям, вину и ночлегу.
Двери не стали добрей –
доски, замки, воспрещенья.
Но за одной из дверей
ждут моего возвращенья.
* * *
бог ли дождём замурчит, жук ли на лапку подует:
мокрая почва — молчит. э т о — не опубликует.
сплетня сороки — донос. верить ей или морочит?
ты б на сороку донёс, если бы мог по-сорочьи?
сердце — бумажка в горсти. только не лги, не пугайся.
свиток прочти и прости. пересказать не пытайся.